Обе башенки комплекса связи космодрома сияли в лучах утренней Гелы всеми своими отражателями. Перед ним распластался строгий эллипс посадочной площадки, покрытый коричневатой массой спёкшегося местного базальта – как площадь древнего-предревнего форума у языческого храма какого-нибудь главного городского бога. За ним возвышалась чёрная громада комплекса КОМКОН, а вокруг теснились скалы, среди которых кое-где возвышались сумевшие угнездиться на голых камнях диковинные деревья, окруженные диковинными растениями, обвешанные диковинными мхами.
А дальше было только небо. Синее-синее, как на Земле в самые ясные дни, где-нибудь у тропического моря… Нет, здесь синева была ещё гуще. А внизу, от подножья горы и до самого горизонта расстилалось, другое море – безбрежное море саванны.
Татьяна опять повернулась к башенкам и облокотилась на парапет заграждения. Ветер баловался с полями её шляпы, но широкие ленты удерживали её, и молодая женщина поправляла свой головной убор больше рефлекторно, чем по необходимости.
Зелёные огоньки сменились предупреждающими жёлтыми – ещё минут пять, и прибудет шатл.
«Да, как храм», – опять подумала она.
Дизайнер ландшафтов не взорвал, не срыл ни одной лишней скалы, не убрал ни одного из этих корявых деревьев, и веками выверенная функциональность малого космопорта, чёрный монолит Комплекса стали зримым вызовом первобытной дикости этой планеты, её по-детски неуклюжей неухоженности.
«Значит, храм, – улыбнулась своим мыслям молодая женщина. – Да и… почему бы и нет?»
Она была хороша.
По счастью её родители – известный режиссер и не менее известная ведущая реал-шоу – так и не дали разрешения на детскую пластику. Найти хирурга, готового рискнуть своей лицензией ради сумасшедшей девицы, девчонке не удалось.
(« – Да они увидят, как станет хорошо, и всё подпишут!
«– Вот пусть подпишут – и будет хорошо. Девочка, лицензия даётся один раз в жизни. Понимаешь, только раз!
«– А, так значит, таких, как я, у тебя много?!)
Но в данном вопросе её фирменные истерики, которых до дрожи боялись окрестные пацаны, выдавливали из молодых пластмейкеров ахи и охи, объятия и поцелуи – даже рыдания! даже дорогие подарки! – всё, что угодно, но не согласие на подпольную операцию.
Вот и оставалось ей самой рыдать над своей обыкновенностью и в пятнадцать, и в восемнадцать, и даже в девятнадцать лет!
Подруги приобретали такие формы, что пацаны их стаи млели. Подруги смотрели на пацанов взглядом «распахнутая глубина» от Эрики Мон. Подруги улыбались пацанам «лисьей улыбкой» от Чёрной Юлии, подруги заостряли уши, а она, она, она!..
В качестве подарка на совершеннолетие (восемнадцатилетнее – неполное, конечно же) она попросила самую малость:
– Мама, я тебя как взрослая женщина взрослую женщину прошу – только форму ногтей! Ты же знаешь, сейчас модно…
«– Нет, – отец и мать ответили не дослушав, ответили одновременно, в один голос, как будто им дал знак своей палочкой невидимый дирижёр.
И тогда она перестала сдерживаться, отпустила вожжи и…
И нарвалась на встречную истерику матери.
И поняла, что до взрослой женщины ей ещё расти и расти.
Младший брат, как только увидел опускающееся левое веко матери – сбежал и пережил этот кошмар, привычно схоронившись в хозяйской, в стиральной машине. Окрестные пацаны и ближние подруги оказались не столь поспешны и, залечив мелкие повреждения (синяки, там, царапины… царапины заживали дольше), несколько месяцев не решались переступить порог Танюшкиного дома, а уверения, что подобные землетрясения у них чаще, чем пару раз в год, не происходят, только добавили суеверного ужаса. Серый же – главный заводила стаи, которого Танюха по блату время от времени пристраивала в материнскую реалку – сказал: «А я-то всё понять не мог, как она там с тем бедламом управляется, почему они все эту цыпочку с полуслова слушаются…»
Светопреставление в доме остановил хохот отца.
До того он хватал то одну, то другую, получал по морде то от одной, то от другой, орал то на одну, то на другую, а потом захохотал. Он сел на диван, закрыл лицо руками и захохотал.
– Ты чего?! – ничего не поняла мать.
– Какие вы… – давился от хохота отец, – какие ж вы одинаковые.
– Посмотри на меня! – потребовала мать.
Отец поднял голову, она резко развела его руки. Он был красным, как помидор.
Тут до Танюхи дошло, как хватал её отец, и ей стало страшно.
– Вон! – выплюнула в её сторону мать. – И только посмей ещё…
Дочка, взрослая, восемнадцатилетняя – совершеннолетняя! – не дослушала. Она бросилась вон, к брату, в подвал, в хозяйскую комнату, в стиральную машину.
Вечером, когда она пробралась к себе и уже легла, к ней в спальню пришел отец.
– Ну, успокоилась? – спросил он и погладил её по щеке.
Эта тихая ласка была такой тёплой, такой привычной, такой родной, что все тёмные мороки побитыми бесами расползлись по пыльным углам.
– Прости меня, – продолжил отец, и один особо наглый бесёнок приподнял свою страшненькую головёнку.
– За… что? – выдавила Таня.
– Тебе всегда хватало ума не встревать между мною и матерью, а мне, чтобы не влезть между матерью и тобой – ума не достало.
– Мне не ума, мне смелости не хватало! Боялась я! – она с наслаждением показала сникшему бесу кукиш, нащупала в темноте ладонь отца и прижалась к ней щекой.
– Если за себя, то и правильно… Вон, вишь, как сегодня неловко получилось, а ведь ты, вроде бы, «взрослая женщина»! – отец улыбнулся. – А если за меня, то напрасно.
– Почему? Она же себя не помнит в такие минуты! Её же только баба Лета утихомирить может!
– Ага, и что характерно, без брандспойтов, плёток и смирительных рубах, хоть мамочка-то твоя, «в такие минуты», чистая торнада, – с непонятной нежностью в голосе согласился с ней отец. – Знаешь её кликуху на студии?
– Знаю – «Цыпка». Серы… Сергей смеялся: мама – Цыпка, дочка – Птаха.
– «Цыпочка»… – тихо повторил отец. – А парень не говорил об их главном присловье?
– Нет…
– «Не надо будить мамочку», – он опять, с явным удовольствием, помедлил и продолжил: – А как ты думаешь, кто в мамочках у цыпки? Учти, про Виолетту Несторовну у неё в студии не знают.
– Тогда… – Таня не стала особенно задумываться. – Мать у цыпочки… Курица? Наседка?
– У нашей цыпки – ЦЫКЛОПИЩА!
– Как-как? – хихикнула дочка.
– Как слышала. А твоему хулигану может ощутимо добавить уважухи в некоторых компаниях, если он похвастается, что лично знаком с мамой Цыпочки. Особенно, если добавит, что защищая свою девушку.
– Я – не его девушка.
– Да знаю я, знаю.
Он всегда и всё про нее знал. Он всегда, сколько она себя помнила, с сопливого детства, был её опорой, последним редутом, финальной линией обороны – от злых подружек, от злых мальчишек, от злого мира, от злой матери. Даже эту комнату, её спальню, шесть лет назад выбрал для неё он. Небольшая, но на втором этаже, что означало – под самой крышей. А там – пожарная лестница… Её тайная тропа к детской свободе! А потом к недетской.
