Памяти Иосифа Львовича Черногорского
В небольшой деревне, недалеко от фронтовой полосы часть жителей, напуганная слухами о наступлении немецких войск, судорожно вспоминала родственников в глубоком тылу и решала, что из немудреного скарба удастся вывезти с собой. Остальные, полагаясь на русский авось, цеплялись за нажитое. Семья Протасовых относилась именно к этой категории. В кровавые тридцатые им повезло одурачить судьбу и не быть сосланными, хотя и слыли богатеями, ибо держали скотину и ходили в чистом. Помог и тот факт, что мужиков среди них было всего двое: отец и сын. Пятеро дочерей, древняя бабка да сама Протасиха по вековой крестьянской традиции в учет не принимались. Пугануть пуганули – забрали корову и лошадь – и на том власть притормозила. Семья работала в колхозе честно, как на себя, но крепко задумалась перебраться в город, к деньгам поближе. Более других мечтала сбежать из деревни дочь средняя – бойкая Александра, Шурка, Шурочка. А тут война…
Рота расквартировалась под вечер, по-хозяйски выбрав избы покрепче с огородами побогаче. Протасовым достался командир – молоденький гвардии старший лейтенант с блестящей кобурой на узкой талии. Он не орал, не матерился и вообще не походил на кадрового военного.
– Вы извините, мы тут пробудем недолго, – смущенно произнес квартирант, едва переступив порог, – Меня Левой зовут.
Хозяин, Егор Кузьмич, отослал любопытных девок на женскую половину, и долго сверлил подозрительным взглядом непрошенного гостя, пока тот в нерешительности мялся в дверях.
– Ну что ж, надо так надо, – наконец выдавил Кузьмич, – Наступаете, иль пятитесь?
– Ты что такое говоришь?! – всполошилась хозяйка, – Не слушайте, вы, его. Проходите.
– Ты, отец, язык-то попридержи, – встрял деловитый ординарец, – Советские войска не «пятятся», а отступают на заранее подготовленные позиции. И не твоего ума это дело, потому как – военная тайна.
– Петруня! Не хами, – одернул солдата лейтенант, – Лучше помоги на стол накрыть. И не жадничай – мечи все, что есть. Завтра на передовую, а там… – он сделал неопределенный жест, – как Бог пошлет.
Ординарец нахмурился, однако ослушаться не посмел. На свет появилась говяжья тушенка, хлеб, плитка шоколада, фляга со спиртом. Протасиха достала из печи чугунок картофеля, принесла большущую миску квашеной капусты и пучок вялого зеленого лука: «Милости просим. Только вечерять собирались».
После первой (За победу!) Петро как бы невзначай поинтересовался:
– А что, сыновей у вас нема?
– Как нет? – Протасиха старалась не дать мужу и рта открыть, – Один он у нас. Служит. В сорок первым ушел. В пехоту, кажись.
– Пишет? – не унимался Петро.
– А то как же, – хозяйка метнулась к шифоньеру за письмами-треугольниками.
– Да будем, вам, – смягчился Петро, – Пишет, значит жив. Правда, товарищ старший лейтенант?
Командир кивнул. По всему выходило, что ему неловко за настырного ординарца, и он старательно отводил глаза от родителей солдата.
Спирт развязал языки, и за беседой о том, о сем про дочерей как-то забыли.
Когда квартиранты вышли на крыльцо покурить, командир все ж таки вспомнил:
– Девушки, наверняка, голодными остались. Куда ты, балда, смотрел? За жлобов примут, и будут правы!
Петро сосредоточенно потягивал командирский Казбек. Будучи из деревенских, он не разделял волнений лейтенанта и всецело предавался прелестям сытного ужина. Роту не первый год мотало из боя в бой, и он научился ценить минуты затишья, когда руки ноги целы и в голове не звенит от очередной контузии. Командира своего Петро не столько уважал, сколько любил. Были они одногодки, но Петро относился к Леве, словно к младшему брату. Знал, лейтенант из обеспеченной интеллигентной семьи, мог запросто откосить от армии, однако сам напросился на фронт и старался подчиненных под пулю не подставлять, везде, где удавалось, лез в огонь первым, рискую попасть под трибунал за нарушение Устава. «У других командиры, как командиры, а этот артист так и норовит меня под монастырь… – ворчал ординарец, любовно укрывая на ночь подопечного своей шинелью, – если с ним что приключится, с меня спросят: не доглядел, мол, засранец! Офицеров с гулькин хер, а ты армию обескровливаешь! Хорошо, если в штрафную роту сошлют…»
– Зря переживаете, товарищ старший лейтенант. Чай, не в городе. Негоже незамужним девкам за одним столом с мужиками сидеть. Срам это. А поесть им принесут, за ширмочку. И шоколад бабка припрятала. Ведомо, для кого. А что, приглянулась какая?
Лева покраснел и от того стал выглядеть еще моложе. Когда-то, едва познакомившись, он рассказал ординарцу о том, что дома оставил невесту-студентку театрального училища и как они любили друг друга и собирались пожениться. Немногим позже на передовой напившийся с непривычки лейтенант в компании таких же зеленых командиров хвастал амурными похождениями на гражданке. Причем врал так искусно, что даже бывалые ходоки верили и, втайне завидовали. Петро, сидя в углу (на стреме), аж крякал от восхищения: «Во заливает! Одно слово – артист». Сколько раз он предлагал Леве «расслабиться» с какой-нибудь санитаркой либо телефонисткой, не упомнишь. Не то чтобы командир не велся на смазливых девиц, отнюдь. Он умело ухаживал, проявлял чудеса обаяния, но в последний момент, когда добыча падала в руки, ретировался, будто неведомая сила удерживала за полы новенькой шинели, не давая переступить черту за которой «война все спишет».
– Ночь на дворе. Спать укладывайся, – старлей смял папиросу и, заодно, разговор.
Ранним утром по команде батальонного «Выдвигаемся!» Петро полез на чердак будить командира. Сено измято, окурки в консервной банке – Левы и след простыл. Испуганный ординарец бросился на улицу. Бойцы суетились вокруг прогревающейся техники: машина связи и три танка. Петро нырнул в командирский – «чем черт не шутит» – и с удивлением обнаружил довольного Леву в обнимку с одной из дочерей Протасовых.
– Александра, – преставилась девушка, – теперь я буду его ангелом-хранителем.
– Как же… мы ж в наступление… товарищ, старший лейтенант… – промямлил Петро.
– Отставить разговорчики! – скомандовал Лева, – Вперед!
Рота загудела моторами и влилась в колонну.
Уже на следующий день старлея вызвали в штаб дивизии.
Грозный, как туча, комдив сидел под портретом отца народов, склонившись над папкой с личным делом. Ситуация на вверенном участке фронта напоминала игру в кошки мышки, где роль грызуна отводилась именно ему – славно воевавшему еще в Империалистическую. Донимали осенние мухи, но больше – франтоватые особисты.
