Я не могу похвастать своим Васильевским островом, мои детские воспоминания никак не связаны с Марьиной рощей или старыми арбатскими переулками, ничто не роднит меня и с древним прекрасным Крещатиком. Нет, я богат другим.
Волга – вечная труженица со свистками многочисленных буксиров, шлепаньем колесных пароходиков и, конечно же, баржой «Рекорд», курсирующей до Зеленого острова и обратно. Бабушкин взвоз, скатывающийся прямо к берегу Волги, приволжские кривые улочки с их проходными дворами и многочисленными обитателями, ликующие и стонущие трибуны стадиона «Динамо» и, наконец, Липки. Вечные и такие молодые Липки, что поселились в самой середине моего сердца. Вот мое богатство.
Он изменился, очень изменился этот сад. Не стало многочисленных сказочных теремков с башенками и узорами из реечек, в которых продавали мороженое и фруктовую воду; исчезли Зеленый театр и музыкальная раковина, а посыпанные песком и мелким битым красным кирпичом аллеи оделись в асфальт. А главное, ничего не осталось от дома во дворе конторы, как, впрочем, от самой конторы. На этом месте теперь разбита клумба, закованная асфальтовыми дорожками, ведущими к круглому каменному зданию с разнополыми табличками.
Дом. Смешной, неказистый и такой родной деревянный домишко, в котором прошло мое детство! Двухэтажным назвать его было нельзя, потому что он по самые окна первого зарылся в землю, а во второй можно было заглянуть, подставив под ноги ящик из-под рассады. Правое крыло дома было и вовсе одноэтажным.
Да и жили-то здесь всего пять семей, каждая из которых ютилась в одной или двух до смешного маленьких комнатенках. Но нам, ребятишкам, дом в то время казался огромным и надежным.
Окруженный с одной стороны сараями и складами с садовым инвентарем (граблями, лопатами, шлангами и мотыгами), прикрытый забором и конторой дирекции с другой, защищенный задней стенкой Зеленого театра с третьей, он выходил окнами на серое здание Дома офицеров, что стоит через дорогу за железной решеткой сада. В этом домике я и жил. Вернее, жили бабушка с дедушкой и две мои тетки, а я с мамой бывал здесь наездами, хотя наезды эти длились зачастую дольше отлучек. Отец мой был военным фельдшером, его то и дело перебрасывали с места на место, и нам приходилось возвращаться в Липки, пока он не обживется и не выпишет нас к себе. Проходило некоторое время, и его снова перебрасывали, и мы снова возвращались. А потом он и вовсе получил направление за границу. С визами для семей тогда было туго, и мы с мамой надолго обосновались у бабушки с дедушкой.
Счастью моему не было предела! Я терпеть не мог все эти переезды: только обживешься и заведешь приятелей, и вдруг – отъезд. А тут, в этом доме, у меня были постоянные и верные друзья, которые каждый раз с нетерпением ждали моего возвращения, а дождавшись, они, как и я, безмерно радовались нашей встрече.
Сад просыпался очень рано, разбуженный громким разноголосьем живущих в нем птиц. Задолго до восхода солнца в огромных кронах каштанов и кленов, среди листвы, раздавался чуть слышный шорох, потом замечалось какое-то легкое движение, и вот уже проснувшаяся птаха, чирикнув, слетает с насиженной ветки ближе к свету и, почистив перышки и отряхнувшись, начинает свою утреннюю песню, призывая подруг последовать ее примеру. И возникает хор.
Вместе с садом просыпается и наш дом. Нужсно успеть до открытия привести Липки в порядок после вчерашнего дня: вымести сор, полить клумбы и аллеи… Да мало ли… В общем, следует привести все в надлежащий вид.
Я люблю вставать вместе со всеми, рано. Никакая сила не может заставить меня утром проваляться в постели лишнюю минуту после сна. Плеснув на себя водой из умывальника и выпив приготовленную все успевающей сделать бабушкой кружку молока, я скатываюсь с крыльца, чуть ежась от колкого утреннего холодка. Во дворе под сараями лежат штабеля досок, и первые лучи солнца, перевалив через крышу Зеленого театра, попадают как раз на них. Я забираюсь на самый верх и подставляю свое тельце под ласковое тепло этих первых в нашем дворе лучей. Отсюда весь двор, как на ладони. Сонные рабочие, лениво перебрасываясь редкими фразами, разбирают обмотанные поливальными шлангами тачки, и те, визжа и скрипя несмазанными колесами, трогаются с места, поддаваясь усилиям толкающих их людей.
Распределяет работу Трофимыч – садовник «Зелен-треста». Худой, непроснувшийся и вечно болеющий с похмелья, он отдает распоряжения хриплым высоким голосом, то и дело подбегая к стоящей под штабелями колонке, чтобы хлебнуть глоток, другой воды прямо из крана.
Но пожар затушить не удается, и он снова и снова пьет.
– Что, Трофимыч, трубы горят?
– Горят, мать их… – отмахивается он. – Да и когда они у меня не горели?
Трофимыч с юмором относится к своему утреннему состоянию, что, однако, не мешает ему четко следить за распределением работ.
– Витька, ты сегодня в цветник. Да смотри, полей хорошо. Чтоб не как в прошлый раз, а то я тебя знаю! Сам приду проверить.
В цветник ходить не любят, потому что многочисленные клумбы поливать нужно быстро, но обильно, до того как солнце наберет силу. Иначе сожжет цветы. Поэтому Витька, маленький юркий мужичишко лет тридцати, бурчит что-то себе под нос недовольно, однако, идет.
– А ты, Марусь, как управишься у раковины, тачку кати на портреты. Там уж Сергей Ильич подправляет, – командует снова Трофимыч.
Сергей Ильич, мой дед, в саду служит цветоводом. Он мастер экстра-класса, и два портрета – Ленина и Сталина, высаженные из цветов, сделаны его руками. Собранные из тысяч разных маленьких цветков, они требу¬ют заботы и ухода, являются гордостью и постоянной тревогой моего деда, потому он уже там и аккуратно их подправляет.
Постепенно двор пустеет. Трофимыч остается один, подходит очередной раз к колонке, пьет, потом обращается ко мне:
– Ну здоров будь, казак. Вроде ничего день начали?
– Вроде ничего, дядя Трофимыч, – в тон ему отзываюсь я со штабеля.
– Вот и ладно. Вот и слава Богу. Дома-то кто у вас?
– Тетки еще спят, мама с дежурства не вернулась, а бабушка в сарае, – с готовностью отвечаю я. И точно знаю, что за этим последует: Трофимыч потихоньку шмыгнет к сараю, где бабушка уже готовит на керогазе завтрак.
Летом у нас стряпают в сарае, в доме места мало, да и керогаз воняет нещадно. Бабушка поворчит, пожурит Трофимыча, однако плеснет ему в стакан из припрятанной для деда бутылки, потому что дед мой тоже далеко не трезвенник и пьет ее, горькую, в большом количестве и с удовольствием.
Выйдет Трофимыч из сарая посвежевший, похрустывая куском огурца, круто посыпанного солью, мигнет мне заговорщицки, приложит палец к губам, молчи мол, и побежит по саду исполнять свои многочисленные хлопоты.
