Сегодня был тяжелый день. И тяжелый спектакль. Впрочем, для Степана Михайловича Кавалерова теперь все спектакли были тяжелыми. Сказывался возраст. Правда, Степан Михайлович запрещал себе даже думать на эту тему, потому как совсем выпасть из репертуара, позволить не мог. Благо, настали времена, когда он мог позволить себе другое: выбирать, что играть, а что и не играть.
Кавалеров опустил свое грузное тело в кресло, подвинул кресло ближе к столику и глянул в зеркало. Оттуда на него смотрела странная личность, с обвисшими щеками, морщинистым лбом и тусклыми, глазами, чем-то, отдаленно, напоминавшая, его самого. Степан Михайлович вздохнул и укоризненно глянул прямо в глаза этой личности. Хотел в нее даже плюнуть, нажевал слюны, но вместо этого только показал язык, двумя руками оттопырив уши. Цвет языка ему не понравился. Степан Михайлович, наклонился к зеркалу, внимательно, и так, и эдак, рассмотрел его со всех сторон. И огорчился. Еще раз тяжело вздохнул. Произнес тихонько:
– Побереги себя, Степа. – Хотел вздохнуть в третий раз, но, в последний момент, передумал. – Побереги.– Повторил и замолчал, продолжая изучать язык. – А может, совсем бросить пить? – мелькнула в его голове робкая мыслишка.
Он, аккуратно, снял с головы растрепанный парик, положил на подставку, двумя руками провел по бескрайней лысине, обрамленной венчиком когда-то густой шевелюры. Откинулся в кресле и повторил снова, теперь уже твердо и с неким металлом в голосе:
– Да. Надо бросать.
И неожиданно, быстро наклонился вперед, легко протянул руку за зеркало, достал оттуда початую бутылку коньяка, пятизвездочную «ЛЕЗГИНКУ», он мог себе теперь позволить и коньячок, не «КАМЮ», конечно, но все-таки. Плеснул изрядную толику в стакан, появившийся оттуда же, из-за зеркала, и, не спеша, почти не ощущая вкуса, глоток за глотком, сквозь зубы, выцедил до дна. И вновь откинулся в кресле, прикрыл глаза ладошкой, упершись локтем в подлокотник. Ну, прямо вождь пролетариата, слушающий третью патетическую Людвига Вана.
К слову. На стене, как раз, над зеркалом, висела фотография Степана Михайловича, и что характерно, в гриме этого самого вождя. И, как ни странно, примерно в той же позе, с ручкой у лба.
Нет, воплотить на сцене этот бессмертный образ, Кавалерову не удалось. Не успел. В стране неожиданно поменялись приоритеты. И вождь пролетариата, в одночасье, стал непопулярным в пролетарском государстве. А жаль. Уж больно долго готовился к этой роли Степан Михайлович. И не без основания. К тому времени была выбрана пьеса, та самая Погодинская «Третья патетическая», заказан пластический грим на Мосфильме, для Кавалерова, разумеется. По этому поводу из Москвы приезжал специальный человек, чтобы снять мерку для парика, и слепок для носа. Даже набор бровей сделали. Свои-то у Степана Михайловича выцвели и поредели. Короче, было все очень серьезно. И вдруг… – нате вам.
Кстати, во время очередной примерки грима его и запечатлел местный театральный фотограф. Предполагалось, для будущей афиши. Однако, судьба распорядилась по-своему, о чем Степан Михайлович долго горевал. На такой роли можно было всю жизнь прожить припеваючи, получив все мыслимые и не мыслимые звания и регалии. Но, не случилось. Чего не случилось, того не случилось. Однако, время лечит. И Кавалеров потихоньку смирился, понимая, назад дороги не будет. Во всяком случае, на его веку, точно. Но, с тех пор взял за правило, и в повседневности носить специфическую бородку, заботливо подстриженную рукой театрального парикмахера. Вроде, отдавая дань памяти периоду жизни, полному надежд, планов и, если хотите, дерзких мечтаний.
И все-таки, справедливости ради, надо сказать, Степан Михайлович и звания, и всевозможные регалии, в результате, все-таки, поимел. Хотя для этого пришлось пройти весьма извилистый и нелегкий путь. А так же приложить немало собственных усилий. Бывало, приходилось наступать на горло рвущейся из организма песне, частенько кривить душой.
– А кто не кривил-то?
Так вот. Кривить душой и поступать в разрез со своей совестью. Не каждый раз, но, бывало. Кстати, со временем совесть его попривыкла к подобным экзерсисам и не очень донимала ночами. Причем, самому Степану Михайловичу не приходилось прикладывать особых усилий, чтобы заглушить ее, год от года, слабеющий голос.
И надежды его, в основном, тоже сбылись. И планы реализовались. В основном. Правда, была одна не сбывшаяся мечта, появившаяся в последние годы. Но и она, судя по всему, из мечты потихоньку превращалась в реальность.
Профессорское звание – вот как она называлась, мечта эта. Откуда вдруг такое? А вот, откуда.
Степан Михайлович Кавалеров многие годы, помимо основной работы в театре, вел курс на актерском факультете местного театрального института. Да, да. А чего тут удивительного? Преподавал и выпустил в мир не одно поколение, разъехавшихся по разным театрам страны учеников. И, естественно, вправе был, рассчитывать на это самое профессорское звание. Тем более, что все вокруг, с кем он начинал на этом поприще, всяческие звания уже получили. А как бы хорошо звучало: «Народный артист России, профессор…, ну и так далее». Но, пока звучало только: «Народный артист России», что, конечно, поверьте, тоже дорогого стоит. Но с «профессором» было, куда солиднее. А, если б к этому можно было добавить: «Исполнитель роли вождя мирового пролетариата…». Ай, да что там.
Внезапно вождь тихонько захихикал. Не тот, что на стене, тот, что в кресле. Неожиданно вспомнились далекие молодые годы, когда они с приятелем, закончив дневную репетицию, забегали в ближайший шинок. Нашарив по карманам рубль шестьдесят две, покупали ноль семьдесят пять «Яблочного», в простонародье «Шафран», тут же ныряли в первый попавшийся подъезд и в лифт. И пока лифт, скрипя, отдуваясь и постанывая, с трудом поднимался на девятый этаж, один успевал выдуть ровно полбутылки пойла прямо из горла. Оба научились не ошибаться в дозах. Лифт сразу отправлялся обратно, и вторые полбутылки доставались следующему, уже на спуске. Как ни в чем не бывало, друзья-приятели выходили из подъезда, закуривали, и минут через пять следовало то, ради чего все это задумывалось, «Шафран» бил по «шарам».
– Эх, молодость, молодость. – Степан Михайлович опять, и с удовольствием, захихикал. Воспоминания были приятны, и он вновь плеснул в стакан.
Нет, коньячок, конечно, тоже не подводил. Но того азарта, я бы даже сказал, некоего шарма, не ощущалось. Да и где ему взяться нынче, этому навсегда потерянному азарту и, тем более, шарму?
