Есть такое странное убеждение, которое лично мне всегда казалось глупостью, что якобы перед смертью, в самые последние мгновения перед ней, вся прожитая жизнь обязательно проносится перед глазами, как бы давая тебе что-то переосмыслить. Так вот, все это не более чем собачья чушь. Чья-то идиотская выдумка. В конце концов, кто из вас может похвастаться тем, что хотя бы раз умер? Не можете. Зато я могу. И нет, свою жизнь перед глазами я вижу лишь теперь, когда понимаю, что навечно закован в горящие цепи, рвущие своей тугой хваткой мою обреченную плоть. Именно в такой ситуации, как мне кажется, и хочется подвести какой-то итог, провести ретроспективу.
В момент же смерти не было мне никаких откровений, света в конце тоннеля, Божьего Суда, архангелов и чего бы вы там еще себе ни напридумывали. Нет, сначала все было идеально – точно так, как и мечтал всегда мой скорбный разум: беспросветная, тугая пелена тьмы. С самого детства это желание преследовало меня, репейником вцепившись в мой ум – желание забвения всего, что существует вокруг. Забвения самого моего сознания. Я не хотел видеть ни Рая, ни Ада, ни, прости Господи, Чистилища. Какой бы ни была реальность, горящий внутри меня максимализм просто хотел, чтобы ее вообще не было. И все же, когда я умирал, сжав в руках нож, которым только что перерезал глотку ублюдку, перерезавшему мне мою, то чувствовал эйфорию. Лучшие мгновения моей жизни длились, возможно, лишь в те несколько секунд, когда я перестал существовать.
Хотя, вы знаете, один момент все же стоит уточнить: свет после смерти я видел, да. Правда был то не божественный свет, а грязная, мигающая лампочка, освещавшая заплеванный подвал с облупившейся зеленой краской и плесенью, гуляющей по штукатурке. Большего разочарования и представить трудно. В общем, как вы уже, наверное, догадались, а может и нет – подвал не был Адом, и уж тем более не был Раем. Это был обыкновенный грязный, плесневелый подвал, воняющий собачьим дерьмом и мочой. Подвал, в котором меня воскресили. Точнее даже будет сказать не «воскресили» – это не совсем корректно по отношению ко мне. «Сымитировали» – вот верное слово. Так они это называют. Меня сделали игрушкой на поводке. Безвольным упырем. Хотя, если подумать, безвольным себя сделал уже я сам.
После смерти мне всегда казалось, что Сатана выбрал меня еще с того самого момента, как я нанес на автомат свою первую засечку, и что уже тогда Его рука лежала на моем плече, крепко вцепившись в него кривыми когтями. Не знаю, почему я так думал – причины на то у него были и раньше. Впрочем, я никогда не видел Его и не знаю, какие у Него когти, есть ли они вообще. Все, что знаю, так это то, что с каждой засечкой на цевье и прикладе я становился ближе к Нему, хоть сам того и не понимал. Это неизбежно, когда тобой движет ненависть. А если подумать, именно за этим я на войну и шел: умереть и унести с собой как можно больше таких же жаждущих смерти дураков.
Однако сейчас, когда вспоминаю глаза своих сослуживцев, полные страха и лишенные надежды, мне приходит осознание того, что даже на войне я оставался одинок в своем стремлении. Никто не хотел умирать. Даже та мразь, что резала мое горло. Это было видно в его остекленевших глазах, в его застывшей от ужаса гримасе. И то, что после смерти не встретилось мне почти ни одного из них среди слуг Его – коллекторов или исполнителей, – дает мне определенную надежду. Надежду на то, что Господь все-таки есть, хоть и не суждено мне было его увидеть. И, наверное, не увидеть мне его уже никогда. А я бы многое хотел ему сказать. Спросить. Жаль, что осознание этого желания пришло ко мне так поздно.
Впрочем, мне хватает вопросов и к самому себе. Это хорошо, с учетом того, что ближайшую вечность мне, за неимением здесь других собеседников, придется изливать свою душу перед самим собой и воображаемой публикой из Голосов в голове. И вот первый мой вам вопрос, Голоса: неужели все, ради чего было ниспослано на эту планету мое бренное существо, это смерть? Если учесть, что убивать я начал еще с того момента, как родился – моя мать умерла при родах, – вывод сделать нетрудно. Мир не хотел принимать меня, уже в тот момент увидев, что я из себя представляю. Но тогда была еще во мне, видимо, тяга к жизни, хоть и не было в мягкой младенческой голове даже намека на сознание. Тяга к жизни животная, инстинктивная, а потому эгоистичная и смертоносная для окружающих – на тот момент для моей матери.
Спустя время за ней отправился и мой отец, вскрыв себя опасной бритвой. Именно там, сидя в ванной комнате на холодном и красном от крови кафеле и слушая вытекавшую за край теплую воду, я впервые узнал, что у меня внутри – красное, всепоглощающее нечто, текущее промеж всеобъемлющей пустоты. Мне, ребенку с богатым воображением, тогда казалось почему-то, что я ракушка, полная крови, и рано или поздно она когда-нибудь вся вытечет из меня, оставив снаружи лишь пустой панцирь, прислонив к уху который ты услышишь, как из той ванны бесконечно льется красная вода. Но это так, к слову. Даже не знаю, почему я вспомнил это. Однако это забавно – то, как работает детское сознание. При чем здесь, в конце концов, ракушка? Да, впрочем, это и не важно.
Посмотрев в мои глаза, все родственники, один за другим, отказались брать опекунство над, вероятно, ментально больным ребенком, оставив мне единственный путь – детдом. И если смерть отца подарила мне холодное бесчувствие, то детский дом наградил ненавистью и омерзением. Осваиваться там долго не пришлось, и уже очень скоро я влился в новый социум. Точнее сказать, мне быстро стало все равно на происходящее вокруг, и настолько, что даже постоянные издевательства и наказания были мне абсолютно безразличны. Взгляды, звуки – все проходило сквозь меня, кружилось вокруг свирепым ураганом, а я стоял и смотрел на это, словно через стекло аквариума, сотканного из моего равнодушия.
Было бы лукавством с моей стороны сказать, что я совершенно ничего не помню. Хотелось бы мне стереть это все из памяти, и так оно и происходит, ведь я давно начал постепенно забывать лица и имена, однако помнятся еще размытые силуэты, рвущиеся сквозь подступающий туман забвения: пара дурацких картинок из учебника по английскому языку, которые я разрисовывал ручкой от скуки, удары по пальцам указкой, товарищи, нюхающие клей в запертой подсобке. К слову о них: эти чудаки зачем-то часто сбегали, перелезая через расшатанную часть деревянного забора, которую приколачивали каждую зиму, а сам я при этом не сбегал ни разу, даже зная, что могу сделать это совершенно легко. Не сбегал потому, что не видел разницы между миром здесь и миром там, за оградой. Один воспитатель, имени которого не помню, сказал мне как-то раз, что я как собака, не различающая цветов и видящая все только в черно-белых тонах. В этом утверждении я усомнился еще тогда, ведь тот факт, что собаки различают только два цвета – миф, а сам я видел только один – серый.
