Павел Филиппов - Инициация и другие рассказы

У меня дома лежит большой мешок старых тетрадей. Килограммов пять. Это не просто тетради – это сборники научно-фантастических рассказов, которые я писал в школе. Писал по ночам и вечерам. Писал, когда болел и когда прикидывался, что болел, чтобы остаться дома и написать ещё что-нибудь. Их больше полусотни – длинные, на 70 страниц рукописного текста и короткие, на три. Откроешь их на произвольной странице и видно, что писал ребёнок, наивный достаточно. Откроешь на другой – и зависнешь: неужели юноша в седьмом классе уже мог так по-взрослому рассуждать и знать такие вещи?…

По окончании школы времени творить просто для души как-то совсем не стало, но ностальгия по состоянию творческого потока осталась. Следующие 35 лет я несколько раз начинал что-то писать, да всё никак не мог довести дело до конца (научно-бизнесовые книги не в счет). Всегда были дела поважнее. И вот в сорок восемь появился на свет первый рассказ – «Инициация». Приятное чувство творческого полёта и радость от признания крошечной аудитории не желающих меня обидеть близких людей. Не расплескать бы… Но дальше дело шло очень медленно. Семейному человеку с задатками трудоголика крайне непросто выделить время на такую вроде как бессмыслицу, как написание художественных рассказов.

И тогда появилась идея – сделать первую книгу подарком дочери на 20-летие. Вот это аргумент – тут и образ результата, и конечная дата, и семейные ценности.

Уровень мотивации подскочил, и дело пошло чуть быстрее. И вот наконец сложилась книга. Первый 21 рассказ. Всё, что успел к 8 июля. Множество сюжетов остались ждать своего часа. В рассказах всё – правда. Ну, во всяком случае, с поправкой на художественные подробности, соответствует записям в моей голове. Я только имена ныне здравствующих кое-где изменил, на всякий случай.

Это не просто истории. Это те истории, которые время от времени всплывают у меня в голове. Иногда в ответ на ситуацию, а иногда без всякой причины. Некоторые из них я много раз рассказывал, и они прочно вошли в наш семейный фольклор, некоторые же до сих пор были для очень внутреннего пользования. И при этом все они – части моего ДНК, кусочки моего мировоззрения, маленькие, но ценные для меня фрагменты того, что такое для меня дружба и творчество, взросление и мудрость, любовь и счастье.

И конечно, для меня эта книга – своего рода инициация. Инициация из человека, собирающего камни, в человека, который их разбрасывает. Первый, так сказать, камушек. Посмотрим, как полетит.

– Да ладно! Не сможешь! – Серёга смотрит на меня с нескрываемым скепсисом.

– Пожалуй, смогу, – я точно знаю, что смогу, но стараюсь не выглядеть слишком уверенным – это может помешать повысить ставки. – Спорим?

– На что? – когда Серёга волнуется или воодушевляется, у него на лице проступают красные пятна. Вот и сейчас щёки у него горят. Он готов.

– Давай так: если я к завтрашнему утру изложу этот параграф по физике в стихах так, что все основные мысли в этот стих попадут, ты тащишь меня на закорках через весь техникум из одного конца коридора в другой и выкрикиваешь: «Поэзия – страшная сила!». Если же у меня ничего путного не выйдет или я не успею к сроку, я тащу тебя на спине и кричу: «Я никудышный поэт!». – Мне в мои шестнадцать это представляется стоящей затеей.

– Давай заменим «никудышный» на «херовый», – вносит предложение Серёга. Понимаю его. В коридорах нашего техникума «никудышный» звучит почти так же неуместно, как «амбивалентный». Проще нужно быть с людьми и точнее в формулировках.

– Хорошо, – соглашаюсь я и отыгрываю паритет, – тогда ты кричишь: «Я ни хрена не смыслю в настоящих поэтах!»

– Идёт, – азартно говорит Серёга и протягивает мне руку.

Жму её. Вечер перестаёт быть томным.

***

Мне было пять. Мы с отцом ехали в Ветеринарный институт, где он преподавал. Я частенько ездил с ним на работу, когда меня некуда было девать. Автобус был переполнен, и дальше задней площадки продвинуться не представлялось возможным. Я почти не дотягивался до окна, разговор был затруднён давкой, и мне ничего не оставалось, кроме как сконцентрироваться на собственных мыслях. Мысли тем временем закружились вокруг последнего зрительного впечатления – флагов, развешанных по случаю подготовки города к празднованию 9 мая.

И вдруг мне в голову пришло стихотворение. У меня прямо дух захватило. Настоящее! Как у взрослых поэтов! Недавно только прыгали в голове какие-то отдельные слова, и тут вдруг бац – и стихотворение! Этакое пафосно-героическое по случаю грядущего праздника.

Какое-то время я крутил его в уме, шлифуя нюансы, и когда оно стало абсолютным совершенством, я выдал его отцу. Продекламировал с гордостью, которая свойственна всем маленьким детям, впервые сталкивающимся с новым аспектом своего творчества: будь это клякса от черничного варенья на льняной скатерти или собственноручно подстриженная до проплешин младшая сестра.

Отец был большой, сильный и, мне казалось, самый добрый и умный на свете. Он, закинув голову назад, громко смеялся над моими проделками, пересказывал мне невероятно близко к тексту книги Гаррисона и Шекли и иногда давал попробовать пенку от пива. У нас дома собирались толпы его студентов, и они что-то горячо обсуждали, периодически прерываясь, чтобы переждать раскаты папиного смеха. Иногда встревал я, чтобы задвинуть что-нибудь про стрептококков или стафилококков. Отец был микробиолог, кандидат наук, тестировал на мне свои лекции, и я столько знал про патогенную флору, что иной студент-двоечник мог мне реально позавидовать.

У нас дома были напечатанные на печатной машинке не издававшиеся в те времена книги Солженицына и Булгакова, удивительные самиздатовские учебники по карате и аутогенной тренировке. Я ещё толком не умел читать, но с благоговением листал эти практически рукописи, сердцем чувствуя их большую внутреннюю ценность и какую-то дерзость в факте обладания ими. Папа улыбался, когда я внимательно вглядывался в станицы «Собачьего сердца» и шутил что-то мне тогда непонятное про то, чего не стоит читать перед обедом.

***

Я смотрел на папу во все глаза: «Тебе понравилось??». «Очень», – спокойно и весомо сказал отец, – «Замечательное стихотворение! Да у тебя талант!».

Я был страшно довольный и толстый, когда мы пришли в аудиторию, где папа собирался читать лекцию. Хотя гордость распирала меня, сомнения насчёт таланта у меня, конечно, еще сохранялись. Я мысленно повторял своё стихотворение снова и снова, то убеждаясь, что оно просто гениальное, то впадая в сомнения.

В этот раз аудитория была огромная, амфитеатром человек на 200, и заполнена более чем наполовину. Я тихонько уселся на первую парту, обуреваемый переживаниями.