Многие назовут это плохой привычкой или зависимостью, но для меня воровство – это смысл жизни.
Я ищу перитаки – белые листы в книге жизни человека. У старика Пифа, живущего у причала, богатый улов – сорок страниц чистых перитак. Разве не чудо?
А вот холеный домик Ларри не порадовал. В богатой обстановке со множеством необычайных трофеев и сувениров всего пара заветных страниц. Ларри мне никогда не нравился.
А теперь, крадучись, стараясь не задеть скрипящих половиц и разбросанных игрушек, мне нужно найти книгу тетушки Энн.
И кто держит инсун на одной полке со старенькой хрестоматией и затасканной поварской книгой? Похоже, самый ценный трактат жизни Энн ценит не больше, чем саму жизнь.
Одно удовольствие вырывать сокровенные перитаки. Целым скопом, кучей, раз! Ах, какой приятный звук, как замечательно ощущать столько бумажек в руке разом. Разве не чудо? А потом еще и еще. Надеюсь, на моем лице не слишком уж кровожадная улыбка, но удовольствие от процесса необычайное.
Вот и все. Инсун изрядно прохудился, стал тоненьким словно у школьника. А я спешу сбежать из душного маленького домишки в прохладную темную ночь.
Да, возможно, я худший Робин Гуд – ворую у бедных и продаю богатым, но будем честны, прежде чем мне удалось украсть перитаки у этих людей, они сами украли у себя свое время. Слабое оправдание. Но другого у меня нет.
Это ведь мой единственный шанс сбежать наконец из этого душного города.
Я бегу вниз по улице. Нужно поспеть до рассвета – сбыть все награбленное.
Если узнают, что меня не было в аббатстве – мало не покажется, а еще хуже если притащу перитаки в храм. Нет. Никак нельзя, все выследят, разыщут, проверят. Обязательно нужно обогнать первые лучи сонного солнца, кровь из носа – сдать контрабанду и с чистыми руками на работу.
Лично я перитаки обычно передаю Фрэнки. Мы раньше в храме батрачили вместе, только в разных отделах. Фрэнки из этих, головой ударенных, взбалмошных и вспыльчивых. В их отделе большая текучка кадров – не удивительно.
Ну, в общем, Фрэнки по долгу службы тоже про инсуны знает. Использует белые листы для каких-то своих экспериментов.
– Что, сна ни в одном глазу? – спрашиваю я.
Фрэнки опять полуночничает, дурачится, носится по мастерской:
– А, Эшли, давно мы на глаза друг другу не попадались!
И мы смеемся.
Честно, у меня от улыбки Фрэнки внутри все сжимается. Чистый восторг. Хочется глядеть бесконечно. Запомнить каждую складку в уголках глаз, каждую ресничку. Хочется на обратной стороне век иметь портрет этого античного точеного лица. Чтобы закрыть глаза и любоваться бесконечно. Хочется обнять. Прильнуть к большой теплой груди. Затискать до одурения.
Или поцеловать. А то и покусать. А иной раз, пройди только Фрэнки мимо меня, хочется схватить эту дурную голову и втянуть запах волос. Как наркоман затягивается дурью.
И почему влюбленность делает из людей маньяков?
– Сегодня перитак не видать, – скрывая бахвальство, я ковыряю сапогом камни мастерской. А Фрэнки волнуется, верит:
– Совсем ничего? Мне бы хоть одним глазком!
– Больше не на что глаз положить? А то у меня всего сто двенадцать.
– Сто!
Лицо Фрэнки надо видеть. Столько счастья, лучезарного победного удовольствия, столько энергии, что ненароком тоже поддаешься веселью.
– Глазам не верю, – и улыбается, и сжимает мои плечи горячими ладонями, и ждет чего-то. Взгляд чуть бегает, не знает куда смотреть, направлен мне в район шеи. А я улыбаюсь неловко, киваю, будто Фрэн может видеть мою реакцию.
– Э, ну, в чужом бревне глаз не видишь…
Что я несу? И так ведь каждый раз, стоит разволновался, как изо рта вырываются сплошные глупости и мозг отказывается соображать в самый ответственный момент, а все эта глупая влюбленность. Чувства только все портят. Мешают.
Если бы сердце не стучало так бешено в груди, если бы не захлебывалось в волнении, было бы проще.
– Пошли, поговорим с глазу на глаз, – Фрэнки, поджимает губы, старается тянуть улыбку и уводит меня в подвал. Вниз, в комнату без дверей и окон, где ни спертый воздух, ни брюзжащие мухи не смогут растрещать лишнего.
Места мало. А то, что есть – завалено хламом.
И как Фрэнки ловко маневрирует между бестолковыми каменюками – просто изумительно.
– Держи! – из кучи мусора на ощупь Фрэнки находит такое же непримечательное барахло. По виду, словно открытка, но плотная, крепкая, жесткая. По сгибу только прохудилась сильно.
Мое сердце оступилось. На мгновение перепутало надрывную ноту в мелодичном бое. Запунлось.
Это рванье, старье, безделица – чья-то бывшая книга жизни. Ее обложка.
Еще ни разу мне не доводилось видеть абсолютно пустой инсун. Чувство сродни отупению. Как в холодную воду упасть. Или как получить в спину удар куском сырого мяса.
Это не страх. Не отчаяние. Не боль. Это все разом.
Я помню, как такой же ужас захватил меня в детстве от вида падающего мешка. Мама сказала, что кто-то уронил со стройки цемент. А мне причудливо привиделись у того руки или ноги.
И стремительный полет показался натянутой тетивой, и глухой стук удара ее будто оборвал. И только мгновение после падения было этим чувством, поднимающим волосы на затылке. Изумление, испуг, паника. Кошмар. Две дощечки инсуна. Первая – эпиграф, начало, рождение, вторая…
– Вложи пару листов, – послышался приказ от Фрэнки. И мне оставалось лишь сглотнуть тревожные впечатления и подчиниться.
Действие незамысловатое и простое. А камни на полу будто напряглись.
Мои ладони чуть вспотели. Глупость, но казалось, будто глубоко под землей кто-то мог судорожно дернуться или вдохнуть. Уже нет. Да и на обложке имя было тщательно затерто.
– Напиши, м… Пожалуй "голем" теперь не подходит. Пиши: водитель трамвая! – а внутри мне было велено расписать каждый шаг, движение, приказ для безымянного водителя.
"Встать в пять утра по Гринвичу, – никак не позже, иначе поймают. – Прийти в трамвайное депо номер пять, – отменное место. Хрен сыщешь такое, где трудились бы халатнее. – Проверить работоспособность третьего канатного трамвая, идущего по пути: Сэметри бульвар – улица Обстэтрикс".
А дальше нудные детали: что за кнопки нажимать на пульте управления трамвая и когда. На каком перекрестке повернуть. Куда ехать…
И тут Фрэнки останавливает меня, поднимает руку, призывая меня схорониться. И в тревожную тишину посыпалось далекое тиканье часов.
Раз-два. Тик-так. Как стук сердца.
Миг.
И с площади донеслись дребезжащие удары колокола. И вторя им, с грохотом, со скрежетом поднялись могучие камни.
Пять утра.
Ох! Я опаздываю в храм!
Не говоря ни слова, мне пришлось сбежать. Рвануть с места и понестись, что есть мочи в аббатство памяти.
