Начнем, пожалуй, с бала. У дальней стены две девушки. Одна сидит на стуле, открывая и захлопывая бальную книжку руками в перчатках. Другая стоит рядом и смотрит на танцоров: пары кружатся, каблуки отстукивают ритм, как барабаны, юбки закручиваются водоворотами, пол подпрыгивает. Последний час уходящего года, за окнами – ночная тьма. Та, что сидит, в светлом, другая – в алом платье, будто с чужого плеча. Перчатки она потеряла. Так все начинается.
Или нет. Возможно, все начинается раньше, до бала, прежде, чем надеты лучшие наряды, пока свечи не зажжены, а пол не посыпан песком, прежде, чем настал год, чей уход они празднуют. Кто знает? Все равно все кончится зарешеченным окном с маленькими, в два пальца шириной квадратиками между металлическими перекладинами.
И если Эсме глядит, не мигая, вдаль, с ее зрением что-то творится: решетка размывается, а то и вовсе исчезает. Тогда Эсме всматривается в истинное состояние вещей, остаются только она, деревья и дорога. И ничего между ними.
В самом низу краска с металлических перекладин облетела, и заметны старые разноцветные слои, как кольца срубленного дерева.
У нее за спиной женщина готовит чай для покойного мужа. Он умер? Или сбежал? Эсме не помнит. Другая женщина ищет воду, чтобы полить цветы, которые давным-давно завяли в приморском городишке неподалеку. Самые простые привычки держатся дольше всего: постирать, помыть, почистить, приготовить еду. Все великое и значительное уходит, остается лишь простое – нити, сшивающие лоскуты человеческой жизни. Девушка громко требует сигарет. Ее уже дважды предупреждали, и скоро, судя по всему, не миновать ей третьего предупреждения. А Эсме раздумывает: когда же все началось? Там, на балу, или еще раньше, в Индии?
Она ни с кем не разговаривает. Надо сосредоточиться, не пачкать мысли произнесенными вслух словами. В голове вращается калейдоскоп, и она не хочет, чтобы кто-то заметил, когда картинка сложится как надо.
Фшш, фшш. Стоп.
Значит, в Индии. В саду. Ей года четыре, она стоит на верхней ступеньке лестницы, на заднем крыльце.
Покачиваются ветки мимозы, кивая головами, осыпая лужайку желтой пылью. Если пройти по поляне, на траве останется след. Она чего-то хочет. Но не знает чего. Как будто чешется, а почесать – не дотянешься. Пить? Позвать няню? Ломтик манго? Потирая комариный укус на руке, она касается голой ступней желтой пыли. Где-то рядом сестра прыгает через скакалку, слышно, как шлепают по земле ее ноги и посвистывает в воздухе веревка. Хлоп – вжик – хлоп – вжик – хлоп – вжик.
Эсме склоняет голову набок и прислушивается: щебечет птица – фрр-чив-чив-фрр, мотыга с глухим стуком врезается в грядку – бум, бум. И звучит мамин голос. Слов не разобрать, но голос точно мамин.
Эсме спрыгивает со ступеньки и бегом огибает бунгало. У пруда с цветущими лилиями мама склонилась над столом и разливает чай. Отец покачивается в гамаке. Края их белых одежд слабо колышутся в душном мареве. Эсме прищуривается и смотрит сквозь ресницы, пока родители не превращаются в неясные формы: мать кажется треугольником, а отец – прямой линией.
Считая про себя, девочка идет по лужайке и на каждом десятом шагу подпрыгивает.
– Ох, – поворачивается к ней мать. – Ты не спишь?
– Я проснулась.
Эсме стоит на одной ножке, как птицы, которые слетаются к пруду поздно вечером.
– Где твоя няня? Где Джамила?
– Не знаю. Можно мне чаю?
Мать медлит с ответом, расправляя на коленях салфетку.
– Милая, лучше…
– Дай ей, раз просит, – говорит отец, не открывая глаз.
Мать наливает чай в блюдце и протягивает Эсме. Поднырнув под руку матери, девочка забирается к ней на колени. Кружева царапают детскую кожу, из-под белого хлопка пышет жаром тело.
– Ты треугольник, а папа – черта.
Мать вздрагивает:
– Прости, что ты сказала?
– Ты треугольник, а…
– Мм. – Мать крепко сжимает локти Эсме и опускает дочь на траву. – Сегодня слишком жарко, чтобы обниматься. Ступай поищи Китти. Что она делает?
– Прыгает через скакалку.
– Попрыгай с ней.
– Нет. – Эсме окунает палец в сладкую глазурь на булочке. – Она такая…
– Эсме! – Мать отводит детскую руку от стола. – Леди ничего не берет, пока ей не предложат.
– Я просто хотела попробовать.
Мать откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.
Неужели уснула? На шее у матери бьется тонкая жилка, а глаза под закрытыми веками двигаются. На верхней губе выступают крошечные, не больше булавочных головок, капельки пота. На ногах матери, там, где заканчиваются ремешки сандалий и начинается кожа, алеют узкие полосы. Живот ее вспучился, раздулся – в нем живет еще один ребенок. Эсме клала руку на круглый живот матери и чувствовала, как малыш шевелится. Бьется, будто попавшая в сети рыбка. Джамила говорит, что этот – везунчик, он выживет.
Эсме смотрит в небо, на мошек, кружащихся над лилиями в пруду, на одежду отца, пробивающуюся сквозь ячейки гамака. Неподалеку все еще слышится свист скакалки, уханье мотыги – интересно, это та же самая или уже другая? Тоненько пищит подлетающий комар. Эсме поворачивает голову, но его уже нет, он слева, за спиной, пищит все громче, тоненькие ножки запутываются в ее волосах.
Эсме подпрыгивает, изо всех сил мотая головой, однако писк становится еще громче, и вот уже комариные крылышки щекочут ей ухо. Она взвизгивает, ерошит волосы, комариный писк оглушает, перекрывая остальные звуки. Тонкие ножки пробираются внутрь ее уха… Что же будет? Неужели он прогрызет барабанную перепонку и заберется ей прямо в мозг, и она оглохнет, как та девочка в книжке, которую читала Китти? Или умрет? Или комар так и будет жить у нее в голове, и писк будет преследовать ее вечно?
