– Тёть Насть, дай трубу, – заявляет с порога сама невинность с кристально чистыми глазёнками.
– Пёс тя не видал-та, Ваньша! Зачем тебе труба? – проговаривает тётя Настя, вылезая головной частью тела из печки с чугунком дымящейся картошки.
– Мать велела… – неуверенно говорит Иван, чем настораживает тётю Настю.
(По дороге шестилетний мальчуган забыл, зачем его послали к соседке, но, будучи ребёнком исполнительным, твёрдо решил выполнить поручение, для чего пустил в ход свои логические способности и богатую фантазию.)
– Наша-то труба сломалась… самовар поджечь нечем, – с тихим вздохом, но уже твёрдо поясняет честный Иван, рассеивая тем самым сомнения тёти Насти.
Вздохнув, та наклоняется, с трудом лезет за печку в тёмный угол и долго, наощупь, гремит невидимыми предметами. Не найдя искомую вещь, встаёт на колени и почти лёжа проникает в узкое пространство между стеной и печкой. Наконец, выдёргивает что-то и с облегчением начинает вылезать.
Приподнимаясь, она наступает на хвост кошки, лакающей молоко из блюдца. Та с истошным воплем, от которого тётя Настя вздрагивает и снова оказывается на коленях, вспрыгивает на лавку и… обжигается об чугунок с картошкой. Обезумев от боли и обиды, кошка, увлекая за собой чугунок, с налёта плюхается в помойное ведро (а что такое деревенское помойное ведро… лучше не вдаваться в подробности).
Ведро опрокидывается, и его содержимое разливается по кухонному чулану, расточая благовония.
Обезумевшая не меньше кошки тётя Настя, стоя на коленях в помойной луже, одной рукой протягивает невозмутимому Ивану трубу, а другой рукой пытается (вероятно, от досады) дотянуться до его уха. Увернувшись, Иван спас ухо и при этом ловко завладел трубой.
Оценив ситуацию в чулане и расположение утвари в сложившейся обстановке, Иван тихо и невинно сказал:
– Ой, тёть Насть, я совсем забыл… Мать решето велела…
Охнув, тётя Настя села на валяющееся помойное ведро, соскользнула с него, ушибла ягодицу и, в высшей степени обозлённая, протянула руку, чтобы схватить бесёнка (то есть ребёнка) за шкирку. Но деревенская этика не позволяла оставить соседку (то есть нашу мать) без решета.
С великим трудом тётя Настя приподнялась, с грохотом сбив кучу ухватов, зацепившихся за верёвочку фартука. Кочерга стукнула её по уху. И теперь, уже совершенно оглушённая, тётя Настя дрожащей рукой сняла с гвоздя решето и, собрав все свои силы, запустила в невозмутимого Ивана.
Кошка, к тому времени забравшаяся в безопасное место на верхнюю полку, уже успокоилась. Она с любопытством проследила за траекторией полёта решета и, попытавшись поиграть с ним лапкой, нечаянно спихнула с полки мешочек с мукой.
Поймав решето правой рукой (в левой была уже труба), Иван не отступил.
…Обсыпанная мукой тётя Настя, стоя на коленях в помойной луже с плавающей в ней свежесваренной картошкой, обречённо молчала.
Наступила зловещая тишина.
Увидев муку на голове тёти Насти, сообразительный Иван хитро блеснул глазёнками:
– Тёть Насть, я вспомнил… Мать ведь муки просила.
Тётя Настя тихонечко завыла…
В эту минуту в избу вошёл Николай, взрослый сын тёти Насти. При виде столь ужасающей картины он потерял дар речи, вопрошающе мыча в сторону матери.
Ситуацию выправил сообразительный Иван.
Аккуратно положив решето и чёрную, в саже, самоварную трубу на стол, прямо на сверкающую белизной скатерть (надо заметить, тётя Настя была необыкновенной чистюлей), Иван поднял правдивые глазёнки на Николая и тихо сказал:
– Да тут тёть Настя спички ищет… Мать просила взаймы…
Николай вытащил из кармана коробок и протянул его Ивану.
Уходя, краем глаза Иван увидел, как кошка спрыгнула с полки на спину тёти Насти и окончательно её «успокоила».
Тоже «окончательно успокоенный», Иван пошёл домой.
– Ма, а у тёть Насти не было соли, – с порога заявил счастливый Иван, вспомнив, за чем его посылали, – пойду к тёть Лизе.
Мать готовила обед, а Иван с котом Васькой путались у неё под ногами, пытаясь что-нибудь стянуть. Разозлившись, мать дала им по подзатыльнику, схватила за шкирки и выбросила за дверь.
«Обиженные» уселись на крыльце.
– Вот уйду! И не приду! – грозно сказал шестилетний Иван.
– Мяу! – одобрил Васька, облизав лапу, которую он всё-таки успел запустить в сметану. (Васька всегда был расторопнее Ивана.)
Ваня твёрдо решил исчезнуть. Но куда? В картофельных грядках его уже находили, в ближайшем лесочке тоже.
– Всё не то… – рассуждал Иван, перебирая варианты.
«Чулан!» – вдруг осенило его.
В чулане на полу валялась груда грязного белья. Ваня зарылся в эту кучу, и его почти сразу потянуло в сон (он любил не только поесть, но и поспать).
Но… в нос ударил неприятный запах.
«Саняткины штаны какашками воняют!» – рассердился Иван на брата, но, приглядевшись в темноте, признал свои родные заплатки и успокоился.
Спустя минуту он крепко спал, уткнувшись носом в собственные штаны.
А через час вся деревня была поднята по тревоге. Пропал Иван!
– В картошке, небось, спит! – смеясь, не верили некоторые. – Сколько можно «пропадать»!
– Проверяли… Нет его там…
За два часа в деревне было обшарено всё. И… народ устремился к пруду, довольно большому и глубокому.
Даже из соседних деревень сбежались пацаны, обрадовавшись возможности вволю понырять.
И началось…
Со дна извлекли: груду валенок (вероятно, попавших в пруд через прорубь во время катания); чугунки и кастрюли, ложки и вилки, двухведёрный самовар (женщины любили мыть посуду в пруду, используя песочек, как моющее средство); женские панталоны, посеревшие от долгого пребывания в воде; детское бельё; две телогрейки; абажур; плюшевое пальто, которое с перепугу приняли за выдру; «голанку» (в переводе с местного диалекта комбинацию – от слова «голая») и т. д., и т. п.
Всё аккуратно складывалось на берегу. Тут же появившийся активист из сельсовета взялся за строгий учёт извлечённого.
Председатель колхоза, довольный и счастливый, мысленно потирал руки и ликовал.
«Пруд очищен, – думал он и уже ставил „галочку“ в отчёте, – да ещё и бесплатно!»
Под вопли и гиканье «чистильщики» выкатили из пруда телегу, пропавшую три года назад, за которую у скотника Митрича до сих пор вычитали из зарплаты. (Почему у Митрича – никто не знал, как не знал и сам Митрич.) Он на радостях хлебнул «из кармана» и под ликование толпы кричал:
– Моя телега! Моя!
– Почему твоя? – возмутился активист из сельсовета, взяв телегу «на карандаш». – Колхозная!
– Я ж за неё три года платил! – ударил себя в грудь Митрич.
