Здравствуй, дорогая моя любима. Прости, что так долго не был у тебя. Работа, дела закружили меня в мирской суете. Но, не думай, о тебе я не забыл, я все помню – каждую минуту, проведенную с тобой, каждый день, в котором присутствовала ты. Каждый взгляд, уроненный тобой невзначай, иногда такой милый или печальный, взгляд, переполненный нежности или страсти. Глаза, окрашенные в голубой цвет – если ты счастлива, но стоило тебе только разозлиться и они мгновенно становились зелеными или серыми – когда ты грустила. Я знал все, что у тебя творится на душе, читая, как книгу твои волшебные глаза. Я помню шелк твоих волос, раскиданных по подушке, или забранных в смешной хвостик. Твоя любимая прическа была «дулька» – это ты ее так называла, такая смешная шишка на макушке твоей головы, тебе она безумно шла к твоему красивому лбу и безумно милому личику, ты с ней становилась такой деловой и серьезной. Я помню твою лебединую шею, как же нравилось мне ее целовать, переходя плавно к твоему крохотному ушку. Твои розовые губы, их вишневый вкус я и сейчас чувствую у себя на губах. А как мне нравилось, когда ты злилась! – так смешно надувая их, и твои миленькие щечки сразу наливались алым цветом. Помню твой изящный стан и тонкую талию, облаченную в бархатную кожу. Дивный аромат твоего тела, твоих волос, до сих пор, отзываются в каждом кусочке моего сердца. Я чувствую его в каждом уголке нашей маленькой квартирки. Чувствую, в том парке, возле дома, куда мы с тобой ходили гулять, ты помнишь его? Помнишь те виковые дубы и ясени, тот маленький пруд и наглых, упитанных голубей, которые так бесцеремонно выхватывали у тебя из рук семечки или кусочки свежего, душистого хлеба, за которым мы заходили в местную пекарню за углом? Я вижу, как мы гуляем по парку, держась, за руки и ты смеешься таким задорно-заразительным смехом, тебя забавляют мои шутки, которые я придумываю на ходу. Меня ты называешь «дурындой», но я же знаю, что это любя.
Как же я любил тебя! Как же я люблю тебя. Сможет ли кто-то вытеснить тебя из моего сердца? Этот вопрос остается без ответа. Ты вихрем ворвалась в мою жизнь, изменив меня до неузнаваемости. Ты показала мне, как надо любить. До тебя я и не ведал, что значит страдать и томиться, эти два чувства были не ведомы моей душе. Ты моя любимая, дорогая, единственная – была и остаешься по сей день.
Сегодня ровно год с того страшного дня, как тебя не стало. С того дня, когда ты покинула меня навсегда. И вот, этим августовским солнечным, днем я стою перед тобой, у тебя на могиле. Сегодня, я принес тебе мои воспоминания о нас. Сегодня ночью я написал их для тебя. Ты первая, кто услышит их. Ты первая услышишь мою исповедь.
Ты знаешь, с детства я чувствовал себя одиноким и брошенным ребенком. Мои родители вечно были заняты, им было не до меня. Они работали день и ночь, круглые сутки. Они вечно зарабатывали, то на машину, то на квартиру, то еще на что-то, говоря, что все это они делают, только ради меня, но это ложь, все это они делали, только лишь для себя. Мой папа дипломат – Евгений Дмитриевич, я его редко когда видел, он месяцами был в командировках. Однажды, в интернете, я прочел притчу о мальчике, который копил деньги, чтобы купить у собственного отца час времени для себя. Помнишь, эти слова, произнесенные ребенком своему отцу: «Папа, здесь ровно пятьсот. Можно я куплю один час твоего времени? Пожалуйста, приди завтра с работы пораньше, я хочу, чтобы ты поужинал вместе с нами». Я тоже был этим мальчиком, умоляющим не уезжать сегодня, побыть, хоть еще денечек дома. Но долг, деньги были важнее, они стояли на первом месте, а только потом я – его собственный ребенок.
Моя мама работала журналисткой в одной из местных газет, ее имя Марина Митрофановна. Она, как и отец, вечно отсутствовала дома. Но, и в те дни, когда у нее был выходной – меня в ее планах не было. Она вечно сидела, уткнувшись в монитор, и печатала свои «статейки». Самым дорогим днем в году, был день, когда мы собирались всей семьей – папа, мама и я. Это был праздник моей души, отрада моего сердца. Но праздник всегда заканчивался, и жизнь продолжала идти по накатанному, циклично повторяя каждый день.
До двенадцати лет, я был бабушкиным внуком, оставаясь у нее в гостях на ночь практически ежедневно. Бабушка у меня была добрейший души человек. Все свое большое сердце она отдавала мне, недолюбленному, недохоленному и недолилиянному ребенку своих родителей. Только несколько лет спустя я понял, как же обязан своей милой старушке, сколько сил и терпения она вложила в меня. Как намучалась моя бедная бабуля с внуком озорником и непоседой. Я рос дерзким, грубым, несправедливым, подчас неуправляемым. Со слезами на глазах она тащила меня домой со двора, умоляя всех богов, образумить и наставить на путь истинный этого непокорного мальчишку. Как же часто я слышал слова отчаяния, срывающиеся с ее губ: «Ну, почему в садике, все дети как дети, а с тобой вечно проблемы?» Я любил свою бабушку, но родителей я любил больше. Родителей, которых видел так редко и по которым скучал так часто.
Моих предков часто вызывали в школу учителя. Весь дневник был исписан гневными тирадами моих учителей. Но мне до этого не было никакого дела, как и родителям не было дела до меня. Я тот, кто выбивал в школе окна, играя с пацанами в футбол, тот, кто подкладывал скрепки на стулья учителям и одноклассникам, тот, кто на уроке биологии выкручивал руки и ноги школьному скелету, предварительно сунув ему в пальцы пачку сигарет и папироску в зубы. Помню, мне было двенадцать, я выкрал из папиной сумки ключи от его автомобиля, решив повыпендриваться перед пацанами. Я сел в машину и завел ее, нажав на педаль газа. Видела бы ты, что было после того, как машина тронулась – не задетым не осталось ни одного автомобиля, стоявшего у нас во дворе, прилетело всем. Двор напоминал поле битвы после Бородинского сражения. А наша машина напоминала консервную банку, по которой проехал самосвал. Мне было двенадцать, зрелище ужасало и пугало меня. Гнев отца и матери четко рисовался у меня в голове. Озлобленность материнского взгляда смешивалась с бешеными криками отца. Рисовался толстый солдатский ремень, такой упругий с железной пряжкой на конце, и хлесткие, яростные удары, оставляющие красные рубцы злости своего родителя на хрупком теле ребенка. Поэтому я решил сбежать. Целую неделю меня искала милиция с собаками, высматривая каждый уголок наших улиц, заглядывая под все мосты и в каждую подворотню нашего городка. Ты спросишь меня, где же я был, где прятался все это время? Я отвечу, тебе на этот вопрос. Еще несколько лет назад мы нашли на берегу речки заброшенный шалаш, в нем-то я и сидел. Мои школьные и дворовые товарищи носили мне обед и ужин. Но мое тайное жилище было разоблачено и, спустя неделю, меня вернули родителям. Перенервничав, они даже не могли на меня и голос повысить, но наказание их для меня было суровым. Они заперли, на целых три месяца меня дома, наняв при этом репетиторов. Затем, целых три года, они контролировали каждый мой шаг, я вздохнуть не мог спокойно. На целых три года, я забыл о дворовых друзьях и развлечениях. Мне был нанят педагог, Виктор Павлович, который ежедневно занимался со мной домашним заданием, водил меня по различным кружкам и спортивным секциям. Я был каждую минуту, как узник, под присмотром надзирателя. Мой домашний «вертухай» был строг, но справедлив. Мы даже с ним были в хороших, приятельских отношениях, он многому меня научил, рассказав мне множество полезной информации. Со временем я его полюбил, но, не смотря на мое хорошее отношение к нему, все-таки я чувствовал себя одиноким узником, как в том стихотворении у Пушкина: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой… Мы вольные птицы; пора, брат, пора! Туда, где за тучей белеет гора, туда, где синеют морские края, туда, где гуляем лишь ветер… да я!..». Да, именно так я чувствовал себя. Мне не хватало раздолья, легкости, независимости. Мне хотелось расправить крылья, вспорхнуть к небу и лететь, чувствуя запах вольности, открытого пространства, вдохновляясь своей независимостью и свободой.
