рассказ
Где–то видела «технику счастливой жизни» – пишешь все синяки внутри себя на бумаге, а потом сжигаешь листочек. Говорят, помогает – прошлое отпускает. Ну что ж пробую!..
1
Родители ругались. Постоянно. Как звери за территорию. Слово за слово и уже кричали с пеной у рта. Истерили. Шипели, как кипятильники без воды. Обязательно ломали что–нибудь – посуду или мебель. Махали руками, закрывали ладонями лица, вздымали головы, закатывали глаза. Как в театре. И я – актриса второго плана, которую не замечали главные герои драмы, самоотверженно отыгрывала свою роль – металась между ними, пытаясь успокоить и примирить. А заканчивали всегда тем, что Папа багровел до потери здоровья и вне себя обвинял Маму в бесплодии. Когда она не в силах ничего ответить, прятала лицо и уходила в другую комнату, он минут десять ходил кругами от одной стены к противоположенной, недовольно качал головой и еле слышно шептал что–то. Брови его, будто спаянные воедино не могли разойтись. В таком состоянии он ложился спать. До утра тяжело, отрывисто дышал и стонал во сне.
Уложив Папу и, убедившись, что ему ничего смертельного не угрожает, я прокрадывалась в объятия Мамы. Прижималась к груди, гладила по спине и пыталась успокоить. После ссор она по обыкновению не спала ночами. Смотрела отсутствующим взглядом через пол, будто дьявола в глаза проклинала. А на меня и не взглянет. Слова не выронит. Лишь изредка произносила: «Спи родная. Я еще чуть–чуть посижу…». Иногда я засыпала, но чаще не могла оставить ее одну и всхлипывала вместе с ней, чувствуя себя виноватой…
В день моего рождения Мама потеряла много крови и чудом выкарабкалась. Врачи долго боролись, но сохранить божественную искру не смогли. С тех пор она утратила возможность носить под сердцем детей. Это очень огорчало Папу. Он стал выпивать. И драться…
Папа в юности был чемпионом города по карате. Не думаю, что он растерял навыки, просто ему нравилось, когда его бьют. Что–то он от этого получал, как будто батареи внутри себя подзаряжал. Бывало кричат на улице: «Бей его!», «Сильнее!», «Во! Ух, хорошо». Мы с Мамой выбегали на балкон поглядеть что случилось, а там Папа против троих дерется. Ну, как дерется?.. «Бей его!» – те трое кричат, а «Сильнее!» и «Во! Ух, хорошо» – Папа. На утро весь в синяках, ссадинах сидел в кресле, читал газету, а у самого улыбка не сходит с лица, как будто выиграл в лотерею.
Мы даже научились предугадывать, когда состоятся Папины бои. Сначала он грустил. Понурив голову мог часами смотреть в газету, не переворачивая страниц. Часто не отвечал на мои вопросы, не откликался на зов Мамы пока она не ткнет его в плечо. И даже тогда, он будто в тумане долго искал глазами, переспрашивал и только потом отвечал. Затем, он ссорился с Мамой. Уходил из дома, чтобы найти противника и избить своим лицом его кулаки. Так повторялось по кругу и непременно в этой последовательности. Одно вытекало из другого.
Только сейчас, спустя тридцать лет, мне стало понятно почему Папа давал себя бить. Точнее, хочется верить – он винил себя за то, что ведет себя так с любящей женой на глазах любимой дочери. Мне думается, он не мог рассказать о своем чувстве вины, извиниться перед нами, чтобы не казаться слабым. Ах, эти дурацкие стереотипы о том, что мужчина не должен извиняться. Не извиняться значит быть сильным. Брутальным. Это бабушка его таким воспитала. Но, даже ей не удалось изменить натуру и переписать душу Папы.
Его мучили последствия своих действий – агрессии. Он понимал, что каждая ссора рушит семью, но ничего не мог с собою поделать, когда злился. А из–за того, что доктора поставили крест на его мечтах о сыне, он большую часть времени злился. Неосознанно. Не специально. Он совершал поступок, а потом убивался, укоряя себя за то, что не смог с собою совладать и проклинал себя за низость – за то, что опустился до уровня животного, оскорбляя и обвиняя любимых в том, в чем они не виноваты. Он не мог сам избавиться от этих мыслей, сам себя наказать или избить физически. Поэтому он находчиво маскировал драками свои лечебные терапии. Находил людей, которые помогали ему избавиться от мыслей, выбивая их, из его головы.
Вообще, мужчинам конечно легче. Они могут напиться. Подраться. И еще кучу вещей им можно, чтобы выпустить накопившееся и ослабить давление на плотину души. Нам – женщинам с этим приходится тяжелее. Да и вообще, нам в жизни труднее: стирать, гладить, готовить, дом в чистоте содержать и, умирая с тряпкой в руках еще быть красивой – желательно, когда моешь пол, чтобы лицо не потело, а то макияж потечет, на колени не вставать, чтобы платье не помять и губы от обиды не кусать – помаду зря не переводить. Про роды, детей, кормление – вся в молоке, многогодовой недосып вообще молчу. Семейный очаг хранить тоже мы должны и, если тухнет от того, что в него мужчина мочится – все равно мы виноваты. А если, совершенно вдруг, так, невзначай, плохо стало на душе, то только поплакать позволено. И все. Вот Мама и плакала. Много плакала. И я. Слезы уже не помогали. И не рассказывала она никому. Ни бабушке с дедушкой. Ни подругам. И со мною не говорила. Наверняка думала – маленькая еще. А я тогда уже – будучи пятиклассницей – все понимала. Несправедливо. И мне было обидно за нее до царапающих, черных кошек внутри. Главное, было бы за что на нее сердиться! Вот, в чем была ее вина? В том, что Бог не давал ей детей? А?.. И сделать она ничего не могла. Бедная. А ведь, никто не мог. Ни врачи, ни целители, ни народная медицина с их проверенными штучками. Вот и ходили все – страдали. Папа от того, что не было наследника. Мама от того, что подвергалась моральным пыткам из–за неспособности осчастливить мужа и подарить ему сына. Она постоянно винила себя во всем и была уверена, если сумела бы вопреки воле с небес родить братика, то черная полоса сменилась бы белой. И вся семья зажила бы счастливо. Без ссор. Без драк. Без постоянной, ядовитой, отравляющей злости внутри каждого из нас.
Мне всегда не хватало тех минут, когда ты полностью свободна. Ничего не волнует и ты отдаешься с головой в то, что делаешь. Я никогда не каталась на качелях вдоволь. Вот шла домой со школы, видела качели и думала: «Дай–ка покачаюсь». Раскачивалась и начинала радоваться тому, что колышутся бантики на голове, разлетаются косы, развивается платьишко. Я ощущала себя маленькой, пыльной тумбочкой, с которой дуновения ветра сдувают накопившуюся пыль, и чем сильнее я раскачивалась, тем чище, свободней становилась. Я запрокидывала голову и видела чистое – без единого облачка – голубое небо. Мне казалось, что не законы физики, а именно оно – небо качает меня своими невидимыми, необъятными руками. Стоило мне закрыть глаза, чтобы насладится полетом, вдруг, я как наяву видела сцены домашних ссор. Пробуждаясь, будто от плохого сна, я спрыгивала с качели и бежала домой. По пути трясла головой, чтобы прогнать дурные мысли. Те самые, которые по наследству передались мне от Папы. Только вот, от них так просто не избавиться. Они–то и есть настоящие убийцы развлечений. Чем бы я ни была занята, даже чем–то очень интересным, они – мысли, не оставляли в покое. Тогда, у них даже появились цвета. Серые – ссора, крики, оскорбления. Тёмно–серые – драка, синяк, разбитая губа. И черные – свернула шею (паралич), порвалась селезенка от удара (кровоизлияние, трубка), вытек глаз (слепота) или смертельный исход (повесилась, выпрыгнула из окна, перерезала вены). Конечно, цвета этих мыслей существовали только в моей голове. И я научилась терпеть серые мысли. Закрывать глаза на темно–серые. Но когда приходили черные я невольно вздрагивала, сердце билось – не успокоить, грудь сдавливало так, что тяжело дышалось. Тогда бросала все и бежала домой. И вот знала – дело во мне, но проскальзывало предательское: «А, вдруг!..», и я уже мчалась на помощь, не жалея сандалий и белых колготок.