Ибо если сердце осуждает нас,
то кольми паче Бог.
1 Ин 3:20
С тех пор как мир лишился рая, человек познал нужду. Что надо ему для жизни? В сущности малое: хлеба краюха, одежды какие да кров над головой. Но даже имея первое и второе, человек без крова стоит на семи ветрах страждущий от непогоды и голый для мира. А мир, по словам апостола Иоанна Богослова, весь во зле лежит.
Так и я в своё время постоял на ветрах и многое претерпел. Это и привело меня в самый благой из кровов, который только можно отыскать в нашей малой родине. Правда, даже целебных сил этого места не хватило, чтобы в час испытаний помочь человеку, благодаря которому я там оказался, – так что выпадет ему, как видно, тоже претерпеть от мира. Но не будем забегать вперёд…
Итак, в 19…-м году я нёс послушание в …ском монастыре. Скромную эту обитель ещё в XVIII веке основали схимонахи Пётр и Павел. Время и смуты обошли её стороной, поэтому три невысоких корпуса и белый храм на высоком берегу …йки сохранились до наших дней в почти первозданном виде.
Как я попал в монастырь – история обыкновенная. Подобно многим другим, случилось мне оступиться, потерять дом, семью и оказаться в конце концов под открытым небом.
Я обитал где придётся: в подъездах, на теплотрассах, на заброшенных стройках, а то и просто на улице. И вот в один из серых осенних дней, перебиваясь в парке некрепким сном – а бродяги никогда не спят крепко, – я вдруг очнулся и увидел в отдалении чёрную фигуру монаха. Он остановился на углу, чтобы прочесть из книжицы. Уж не знаю почему (впрочем, знаю: по воле Божьей), но я поднялся со своей лавки и пошёл за ним.
Я следовал за монахом какое-то время. Он заметил это и, когда мы оказались у автовокзала, приманил меня рукой. Я подошёл. Монах улыбнулся самой светлой улыбкой и спросил, как долго я хочу за ним ходить. Я пожал плечами и ответил, что не знаю. А потом добавил: «Наверное, долго». Тогда он купил нам билеты, попросил за меня водителя и, не обращая внимания на мой запах, усадил в автобус рядом с собой. Благо людей с нами ехало всего ничего.
Монаха звали Григорий. Всю дорогу он рассказывал мне о жизни в монастыре и людях, которые его населяют. А то и просто глядел в окно и говорил всё, что придёт на ум. «Журавлик полетел, – вдруг указывал он куда-то вдаль. – Скоро на Юг, далёко…»
Я совершенно потерялся в этом мягком певучем голосе и слушал его, точно музыку. Через какое-то время Григорий кивнул в сторону двери и сказал: «Приехали».
Автобус оставил нас у дорожного знака в чистом поле. Куда ни глянь – дорога да высокие ряды ещё не убранного подсолнуха. Мы спустились на узкую тропинку и долго брели по полям, овражкам, грунтовкам и перелескам, пока наконец не вышли из-за деревьев к тому самому берегу, на котором ютился монастырь.
Григорий сказал, что я могу побыть здесь какое-то время: поесть, поспать, отмыться. А если не убоюсь работы и захочу остаться, то и поговорить с отцом наместником, чтобы меня взяли в трудники. Конечно, я остался – и надолго. Первые два года работал на самых незатейливых работах, а после, когда получил позволение стать послушником, напросился в свечную мастерскую в помощь Григорию.
Послушание это хоть и требовало предельного внимания и аккуратности, но оставляло нам немного свободы. Обычно монахи употребляли его на молитву и мысли о Боге, разговоры за работой не поощрялись. Но не таков был Григорий. Ещё при первом нашем знакомстве я отметил в нём совершенную непосредственность, которая граничила с чудаковатостью. А после увидел, что в монастыре его почитают едва ли не за блаженного и потому дозволяют больше других.
В общем, старший брат мой Григорий охоч был до разговоров. За работой он делился мыслями о жизни, рассуждал о вере, а то и просто искренне и по-детски пел. Я отвечал ему лишь иногда, но больше молчал да глядел, как бы не угодить рукой в горячий воск. Так и проходили наши дни: в молитвах, разговорах и труде.
Но вот однажды случилась в Григории странная перемена. Я увидел это в тот самый миг, как только он вошёл в мастерскую. Обычно беззаботное его лицо показалось мне в этот раз тревожным. Тогда эта тревога была совсем невесомой, но, точно пятнышко плесени в сыром углу, со временем заполонила собой его душу.
В тот день он ничего мне не рассказал, а сделал это уже после, когда всё стало совсем серьёзно. Всё, о чём я напишу на этих коротких страницах, есть по большей части пересказ его слов – не знаю, говорил ли он то же самое на исповедях, но сомневаться в них я не имею ни причины, ни права. Тем более, кое-чему был свидетелем сам.
Поэтому с вашего позволения я отступлю на пару шагов назад и расскажу историю Григория так, словно был её очевидцем с самого начала.
Маленький круглый ключик вошёл в скважину, тихо щёлкнул замок. Григорий потянул за холодную ручку двери, перешагнул порожек и включил свет.
Келья была по-монашески скромной. Выбеленные извёсткой стены, выложенный досками пол. Прямо напротив входа стояла деревянная лавка, над которой было небольшое окно с открытыми занавесками. В переднем углу – иконы, перед ними – раздвижной аналой. Справа от входа находился небольшой комод, на котором аккуратной стопкой лежали книги. Слева был рукомойник и лохань на двух табуретах. Вдоль стены располагалась узкая кровать, над которой висели старые простенькие часы.
Воздух в келье был таким же холодным, как в коридоре. Братский корпус хоть и топился от большой печи, но в силу своей ветхости не баловал обитателей жаром. А февраль в этом году выдался особенно зябким.
