– Саша! Ну же, Саша! Пусти на свою кровать, не будь жадиной.
«Жадиной», – повторил про себя германский принц, усталым взглядом ища злосчастный флакон с кондиционером для волос.
Лучи закатного солнца проникали сквозь высокие круглые окна ванной с рамами крест-накрест и падали точно на водную рябь бежевой ванны с малахитовыми вставками. Анко согнула колени, уткнулась подбородком в выглянувшие черные шарниры и украдкой посмотрела на Сашу, не забывая передавать через взгляд алых глаз негодование от холодности хозяина. Тот наконец нашел нужный флакон среди десятков бутылок в шкафу из черного дерева и вернулся к своему стулу без спинки.
– Нанесешь его сама. Пора учиться мыться самостоятельно. Ты не маленькая, чтобы я постоянно тебя купал.
– Ты меня сделал, принял за меня ответственность, вот и купай теперь, – буркнула она.
Саша сделал вид, что не услышал ее колкость, и поставил кондиционер на стул. У него не укладывался в голове такой простой просчет. А точнее, просчеты: после включения Анко выяснилось, что она не может мыться, есть и одеваться. Зато знает пять языков. Разброс в ее способностях был настолько абсурдным, что Саша не переставал удивляться.
– Я сказала, что не буду мыться сама.
– Тебе осталось смыть шампунь, нанести на волосы кондиционер и прополоскать их.
– Не буду. Почему ты такой злой? Почему не пускаешь к себе на кровать?
– По всей видимости, помимо базовых умений, я не загрузил в тебя еще и понятие личного пространства.
– Что еще за пространство?
Саша включил встроенный в стену душевой гарнитур и направил струю воды точно на голову Анко.
– У каждого человека есть потребность в покое, когда он может заняться чем душе угодно или отдохнуть. Чтобы обеспечить себе это, он создает свое пространство. Не всегда физически существующее. У каждого человека оно свое. Проникновение в это пространство может быть расценено человеком как угроза порядку и покою его мира. Кровать, к примеру, часть моего личного пространства, и ее использование другими я считаю неуважением по отношению к себе.
– Как-то это все слишком сложно! – Анко потеряла интерес к ответу на собственный вопрос после первого же предложения и медленно водила руками под водой, чувствуя приятное сопротивление.
– Говоря проще, у людей есть вещи, которыми они не готовы делиться, потому что считают их своей собственностью. И это не делает их, как ты всегда ворчишь, жадинами. Стоит понять человека, – Саша понизил голос, – и отстать от него наконец.
Он выключил душ и принялся наносить на ее волосы кондиционер.
– Короче, ты просто эгоист. Так бы и сказал.
– Нет же, – устало протянул Саша, вновь включая душ.
Он уже не мог скрывать то, как его выматывала любопытная, неугомонная, временами наглая Анко. Провести бы в тишине хоть пять минут, но с тех пор, как в его жизни появилось это на первый взгляд хрупкое, но на деле смертоносное создание из облученного энергией ЗНР металла, тишину он мог послушать лишь ночью, и то при условии, что уступит ей кровать.
– Нет, эгоист, – твердила Анко.
Саша не собирался больше спорить и решил наглядно продемонстрировать это молчанием. Он уже не раз убеждался: чем больше будет доказывать свою правоту, тем с большим упрямством она будет настаивать на своем мнении.
– Ты даже не похвалил меня за рисунки, – обиженно напомнила она.
– Они мне не понравились. Не хотел расстраивать тебя критикой.
– И что же тебе не понравилось? – выдержав паузу, спросила Анко с нотками угрозы.
– Желтое гигантское солнце в космосе – это нереалистично. Желтым, оранжевым и даже красным его делает так называемое «атмосферное рассеяние»[1]. В зависимости от времени суток – в большей или меньшей степени. Настоящий цвет солнца – белый, и из космоса оно выглядит как ослепительный белый шар.
– Зану-у-уда! Ты станешь плохим отцом.
– Я не планирую им становиться.
– Вот и хорошо. Вот и правильно. Спасешь детей от своего занудства.
Обиделась, со сдержанным смешком понял Саша. Он знал, что надолго ее не хватит. Впереди ужин, и только от него зависело, получит ли упрямица свой любимый батат с паштетом из авокадо, или, как это бывало, будет есть любимые принцем сэндвичи с ветчиной, сыром, ананасом и зернами граната. Анко не одобряла его предпочтения в еде, считая их отвратительными и немыслимыми, но угождать ей всегда и во всем он больше не мог: со временем она стала наглеть и повышать на него голос. Обуздать ее бунтарский, неуправляемый дух можно было только ограниченным выбором и молчанием. Рано или поздно, выплеснув возмущение и осознав, что ответа ждать не стоит, Анко успокаивалась. Попытки успокоить или угодить только раздували ее самолюбие.
Когда Саша смыл кондиционер и с мытьем волос было покончено, он взял из шкафа свернутое в трубочку белое полотенце и протянул Анко.
– Вставай. Мы закончили.
Анко выпрямила ноги и легла в воду по подбородок. Она на секунду перевела на него хмурый взгляд, а затем вновь уставилась в потолок.
– Там уже должны вот-вот подать ужин, – напомнил Саша, глядя в сторону, – и, кто знает, быть может, если ты будешь вести себя хорошо…
Не успел он договорить, как в него полетели брызги воды, и черная рубашка с закатанными рукавами покрылась влажными пятнами. Ошарашенный внезапностью атаки, Саша уставился на довольную собой Анко.
– Ах ты! – с наигранной злостью воскликнула она, повиснув над бортиком и не сдерживая улыбку. – Решил подкупить меня любимой картошкой? Вот тебе!
Она набрала в ладони воды и брызнула ему в лицо так, что Саше понадобилось не меньше трех секунд, чтобы прийти в себя. Стоило протереть глаза, как он вновь попал под шквал мелких брызг, сопровождающихся победным девичьим возгласом: «Вот тебе, вот!»
– Что за ребячество? – возмущенно воскликнул он.
– Говоришь как злобный старик. А может, так и есть? Может, ты старик в теле подростка? – Она вцепилась в бортик. – Какой у тебя… э-э-э… ментальный возраст? Пятьдесят? Или сто пятьдесят?
Саша схватил со стула полотенце, оставленное для Анко, и вытер им лицо.
Несносная девчонка. Неоднократно он пожалел о том, что решил впустить ее в свою одинокую жизнь. Он даже уже не мог вспомнить, почему решился на это. Из жалости? Он проникся жалостью, в сущности, к искусственному интеллекту, который знал пять минут, и когда тот оказался не нужен, вместо того чтобы разобрать его на детали и пустить их в работу над другими проектами, недолго думая, принял одно из самых судьбоносных решений в жизни – оставить его себе. Сделать частью крохотной зарождающейся семьи, которую он давно потерял. Дать японское имя, дабы сохранить ее корни, и принять в свой дом. Несмотря на тяжелый характер Анко – по сути, ребенок, коим и была Томико Маруяма при жизни, – он с теплом готовил для нее маленькие подарки и наслаждался проявлениями ее радости.
