В глубокой, но не глубочайшей древности, когда Москва еще была столицей, а дома в три этажа удивляли значительно больше, чем ковер-самолет и молодильные яблоки, существовали строгие свадебные традиции – и никакого пикапа.
Все стало рушиться при Петре Первом. Еще вчера девица безвылазно сидела у себя в светелке, ткала холсты и предавалась сладостным мечтам о суженном, а тут вдруг приезжает от царя курьер, и требует, чтоб эту самую девицу, да еще в постыдном европейском костюме везли на ассамблею. Где такие же вчерашние затворницы в окружении бесстыжих щеголей пьют алкогольные напитки, выплясывают откровенно сексуальные танцы и обмениваются с упомянутыми щеголями смелыми взглядами. Дальше взглядов, разумеется, в то время безобразие не заходило (отдельные примеры не в счет, они и в светелках случались) Но все равно – дело дохлое.
Пересказывали историю про некого отважного гардемарина Смольянинова, который, увлекшись прекрасной княжной, забрался на крышу княжеского дома, чтобы потом, когда все захрапят, спуститься в спаленку к прелестнице. Но крыша оказалась ветхая и провалилась, притом гардемарин рухнул в спальню вовсе не к княжне, а к ее матери княгине. Та, ясное дело, приняла его за черта, и это обстоятельство дало Смольянинову некую фору. Словом, сумел убежать.
Другой авантюрист переоделся девкой, но, по ошибке, попал в комнату, где почивал хозяин дома, а вовсе не его очаровательная дочь. Тот проснулся и, увидев около себя, представительницу интересного пола, к тому же, из нижних сословий, принялся ее всяко ощупывать. Девка заорала густым басом, бедный хозяин испугался чуть ли не до полусмерти.
Но, опять же, такие истории случались нечасто и погоду не делали. Большинство воздыхателей все так же воздыхали где-то в отдалении, а девушки знакомились со своими будущими спутниками жизни чуть ли не на свадьбе.
* * *
Ближе к концу XVIII века начала набирать популярность лирическая поэзия. Европейской куртуазностью, естественно, не пахло. Но, по крайней мере, на словах она уже присутствовала. В том числе, любительская. И, возможно, даже в большей степени любительская.
На этом фронте преуспел астраханский губернатор Никита Афанасьевич Бекетов:
Не кидай притворных взоров
И не тщись меня смущать.
Не старайся излеченны
Раны тщетно растравлять.
Я твою неверность знаю
И уж боле не пылаю
Тем огнем, что сердце жгло,
Уж и так в безмерной скуке,
В горьком плаче,
В смертной муке
Дней немало протекло…
И так далее.
* * *
Примерно тогда же культурное общество поразила история с графом Николая Шереметевым. В 1773 году Николай Петрович вернулся из длительного заграничного путешествия в свое родовое поместье Кусково. После просвещенной и изящной европейской жизни, после Англии, Франции, Швейцарии, Германии жизнь российская казалась ему грубой и унылой. Ничего его не радовало, все было скучным, примитивным.
А юная Параша Кузнецова (в те времена фамилии часто давали по профессии родителей, отец у нее был кузнец) играла в знаменитом крепостном театре Шереметевых. Особой красотой она не отличалась. Один из историков так описал ее внешность: «Ни античной, ни классической, ни художественно правильной красоты в ней… не было, напротив, с этой точки зрения лоб нашли бы малым, глаза не достаточно обрисованы ясными линиями и не велики, а по краям несколько растянуты по-Восточному, в волосах нет роскоши, скулы выдаются слишком заметно, колорит лица то нежно-слабый, то смугловатый и запаленный. Но… выражается здесь душа».
Считалось, что как раз своей душой и одухотворенностью юная актриса привлекала зрителей театра – играла она большей частью девушек страстных и чувственных. Тем же и пленила графа. Для него неожиданно открылось, что искусство есть не только в Западной Европе, а еще и в его собственном имении Кусково. Ну а после Николай Петрович понял, что влюблен, притом влюблен взаимно.
Поначалу они вместе музицировали. Но девушка все больше занимала мысли Николая Петровича. Он писал: «Я питал к ней чувства самые нежные, самые страстные… Пиршества переменил я в мирные беседы с моими ближними и искренними, театральные зрелища заступило зрелище природы, дел Божиих и деяний человеческих, постыдную любовь изгнала из сердца любовь постоянная, чистосердечная, нежная».
Но тут и начались первые неприятности. Завистливые шереметевские крепостные, помня о происхождении Параши и, естественно, забыв обо всех ее достоинствах, постоянно задирали девушку.
– Где здесь кузница, кто кузнецом, и есть ли у кузнеца дети? – кричали мальчишки под окнами так называемого «Нового дома».
Жизнь в Кускове сделалась невыносимой. Шереметев решил поселиться в другом своем имении, в Останкине, там, где никто не помнил прошлого возлюбленной и там построить для нее дворец-театр (несмотря на перемены в жизни, одаренная актриса не хотела изменять излюбленному делу).
Но наступила новая напасть. У Параши обострился легочный процесс – болезнь, унаследованная от сильно пьющего и занимавшегося тяжелой физической работой отца. Тогда и совершается невиданное для восемнадцатого века дело: в церкви законным браком венчаются вельможный граф и его собственная крепостная. Ничего подобного в России раньше не было.
* * *
Одновременно с этим романтическим событием развивалось и другое, тоже в театральном мире. Его главные действующие лица – любимцы столичной публики Елизавета Уранова и Сила Сандунов. Лизанька выходила на сцену Эрмитажного театра. В спектакле «Дианино дерево» она, задорная красавица, играла роль Амура, написанную, как говорили, будто специально для нее. Екатерина Великая пришла в восторг и велела Елизавете называть себя Урановой, в честь только что открытой планеты. Толпы великолепных и богатых петербуржцев пытались добиться ее сердца, сулили и бриллиантовые горы, но актриса была равнодушна к поклонникам. Ей дали прозвание – «Амур, не пойманный золотой сеткой».
Ее избранником стал Сила Сандунов – актер безродный, невысокий, небогатый и немолодой. К тому же, известный охотник до так называемых «веселых девиц». И, по большому счету, непонятно – вправду ли он так влюблен, или только желает участвовать в поединке мужчин-обольстителей.
