О русской идее не размышлял только ленивый. Она веками не даёт покоя нашим интеллигентам, да и простые обыватели иной раз не прочь обсудить её на кухне в приятной компании.
В Древней Руси, которая всегда вызывала у наших историков умиление, монахи усмиряли непокорную плоть, князья, напротив, её ублажали, ни о каких идеях не помышляя. «Призванные» Рюриковичи дрейфовали вместе с дружинами от одной волости до другой по иерархической разнарядке, зачастую выясняя права на княжение «судом Божьим», то есть на поле брани. Покорённые племена облагали данью. Смердов и челядь угоняли целыми семьями в рабство и либо расселяли их на «своих» землях, либо продавали на рынке. Кстати, основной статьёй торговли в Древней Руси были рабы. Кавычки на слове «своих» поставлены не случайно – ведь никаких своих земель у князей тогда ещё не было. «Следы землевладения у служилых людей появляются в памятниках не ранее XI века», – пишет В. О. Ключевский. А земельная собственность как политический институт сформировалась ещё позднее. В соответствие с «лествичным» правом, существовавшим не в юридических документах, а в головах родственников, князья занимали полагающиеся им «столы», уводя за собой дружины и родовитых бояр. Не прихватишь же и землю в придачу!
Крещение Руси князем Владимиром в 988 году можно считать историческим символом, потому что реально христианизация восточных славян началась раньше (уже княгиня Ольга была христианкой) и растянулась на несколько веков. В летописных источниках часто упоминается «русская земля», но в географическом её понимании, где нет и намёка на «русский народ». В. О. Ключевский называл Русь «земским союзом», находя в ней «если не политическое, то бытовое земское целое». Советские историки возвышали её ранг до «феодального государства», а постсоветские опускали до «племенных княжений», намекая на отсутствие каких-либо признаков государственности. Основу её единства составляла правящая династия и православная вера там, где она успевала распространиться, но из-за постоянных свар между князьями, учащающихся прямо пропорционально росту их численности, и отсутствия разделения труда, никакого «общественного бытия» на Руси не существовало, а следовательно, неоткуда было взяться и «общественному сознанию». Реплику Д. С. Лихачёва о том, будто бы древние русские летописи «проникнуты патриотизмом», следует расценивать как поэтическую метафору. Пресловутая «борьба леса со степью» и патриотические экзерсисы вроде того, что Русь своей грудью «защитила» Европу от набегов степных кочевников, и в этом её «историческая заслуга», также притянуты за уши. В них всегда пытались найти причины «отставания» России от Запада. Суть в том, что Древняя Русь, которая с исторической точки зрения является колыбелью нашего детства, с точки зрения этнической – старый умирающий организм. К сожалению, первые опыты самосознания, дошедшие до нас в летописях, возникли в ней уже на стадии разложения. Попытки объяснить её деградацию, начавшуюся ещё до батыевского нашествия, предпринимались давно. В. О. Ключевский, к примеру, связывал запустение с «княжеской междоусобицей», «давлением половцев» и с «рабовладением, которое принижало низшие классы» (см. Русская история). Нечто подобное изрекал Н. И. Костомаров: «От разнородности населения, от непостоянства общественного строя, от беспрестанных разорений и, следовательно, от ненадёжности гражданской жизни в Южной Руси, видимо, происходило разложение» (см. Черты народной южнорусской истории). Мономаховичи винили Ольговичей: «Разделил нас дед Ярослав по Днепру и вам ся сторона не надобе, а Ольговичи – вы почаша первее нас губити, мы не угры, не ляхи, а одного деда внуци». Ростиславичи, Мстиславичи, Изяславичи, Юрьевичи вступали в кратковременные союзы и воевали друг против друга, вымещая свои обиды. Попытки «централизации», предпринимаемые Всеволодом Большое гнездо, Андреем Боголюбским, Мстиславом Великим, Романом Волынским или Даниилом Галицким, – это крохотные островки в море междоусобиц. Так или иначе, XII век стал началом распада русского суперэтноса, а точнее, веком его обскурации, по выражению Л. Н. Гумилёва, назвавшего так фазу этногенеза, характеризующуюся вероломством, шкурничеством, близоруким эгоизмом и жестокостью.
Осознание этой «обскурации» передано автором «Слова о полку Игореве» в поэтической форме:
«Усобица княземъ на поганыя погыбе,
Рекоста бо братъ брату:
«Сё моё, а то моё же».
И начяша князи про малое
«Се великое» млъвити,
А сами на себе крамолу ковати…»
В этом произведении, словно в зёрнышке будущего многовекового растения, заложены христианские темы спасенья души и «неправды» междоусобиц, языческие темы одухотворения природы и поэтизации бытия, воспевания славы и героизма, оплакивания погибших. Они алой нитью протянутся через всю историю Древней Руси и Российской державы, затем трансформируясь в светские идеи социальной справедливости, защиты отечества и памяти жертв – в СССР.
Владимир Мономах, перечислив, как он «ходил» на соседних князей в Смоленск, в Полоцк, в Курск, во Владимир, в Чернигов, в Переяславль, а также в Польшу, в чешскую землю, на половцев, сколько «миров заключил», сколько половецких князей «иссёк», а сколько «отпустил из оков», оставил потомкам напутствие: «Не ленитесь ни на что хорошее! Так поступал отец мой блаженный и все добрые мужи совершенные. На рассвете, увидев восходящее солнце, с радостью молвите: «Господи, умножь годы мои, чтобы впредь, в остальных грехах своих покаявшись, исправил жизнь свою!»» (пер. Д. С. Лихачёва).
Мировоззрение наших предков зиждилось на уверенности, что все существенные события уже есть в Книге Жизни; и тому, что происходит у них на их глазах, нужно лишь найти адекватное толкование в Священном писании. Вместе с тем, языческие мотивы (в том же «Слове о полку Игореве») свидетельствуют о господствующей в народной среде мифологии. Для мифологического сознания характерно ощущение безвременности бытия и деперсонализации субъекта. Творчество монахов, обращённое ко всему люду (включая князей), имело целью изобличенье грехов. Вот как пишет об этом автор «Повести временных лет»: «Это Бог напустил на нас иноплеменников, не их милуя, а нас наказывая. Наказывает он нас нашествием поганых; это ведь бич его, чтобы мы, опомнившись, воздержались от злых дел своих. Ведь потому-то и народ подвергается мукам: одних ведут в плен, других убивают, иных выдают на месть, и они принимают горькую смерть, иные трепещут, видя убиваемых, иные от голода умирают и от жажды. Одно наказание, одна казнь, бедствия же различны; различны печали и страшные муки тех, кого связывают и пинают ногами, держат на морозе и кому наносят раны… Пусть же никто не дерзнёт сказать, что Бог ненавидит нас! Нет! Нет! Ибо кого любит Бог так, как нас возлюбил? Кого так почтил он, как нас, прославил и превознёс? Никого! Были мы прославлены Богом и не прославили его, были просвещены – и не уразумели, видали волю владыки и презрели её. Потому ведь и сильнее разгневался на нас, что больше всех почтены были и хуже всех совершили грехи. Вот и я, грешный, много и часто Бога гневлю и часто согрешаю во все дни» (пер. Д. С. Лихачёва).
