Классик российской исторической науки Юрий Георгиевич Алексеев (1926–2017)
13 апреля 2017 года, не дожив двух дней до своего 91-летия, в Санкт-Петербурге скончался выдающийся российский историк, заслуженный деятель науки Российской Федерации, профессор Института истории Санкт-Петербургского государственного университета Юрий Георгиевич Алексеев. Труды Ю. Г. Алексеева по истории образования Московского централизованного государства давно по праву считаются классическими. Ю. Г. Алексеев воспитал десятки учеников, многие из которых стали кандидатами и докторами наук, профессор Алексеев многократно выступал на телевидении, радио, страницах газет. Алексеева по справедливости называли патриархом петербургского исторического цеха; он был, несомненно, одним из наиболее авторитетных историков не только Санкт-Петербурга, но и России.
Каждый, кто был знаком с Юрием Георгиевичем, навсегда сохранил к нему чувство глубочайшего уважения. Объяснений этому несть числа: тут и харизма признанного мэтра, и его исключительный дар рассказчика, колоссальная эрудиция, затрагивающая самые разные стороны гуманитарного знания: история флота, вообще военного искусства, русской и зарубежной литературы, не говоря уже о колоссальном объеме знаний по истории России; молитвенное отношение к Отечеству, чеканно точные формулировки как в устной беседе, так и в текстах работ, а главное – самоотверженная преданность своей профессии и нашей общей музе – Клио. Алексеева отличала исключительная обращенность к собеседнику, подлинный демократизм в общении, природное и абсолютно не наигранное дружелюбие. Юрий Георгиевич безусловно обладал собственным, чрезвычайно оригинальным видением отечественной истории; историк до последних дней жизни щедро делился с коллегами своими взглядами на важнейшие эпизоды нашей истории: автору этих строк приходилось слышать выступления мэтра по самым разным проблемам – и война 1812 года, и сталинские репрессии[1], не говоря уже о «коронке» Алексеева – истории военно-морского искусства… Безусловно, что по широте своего кругозора Юрий Георгиевич был эталоном настоящего университетского профессора.
Говоря о качествах Юрия Георгиевича как ученого, нельзя не отметить его исключительную идейность. Когда-то Максимилиана Робеспьера называли Неподкупным, точно такой же эпитет, в высшем смысле этого слова, можно применить и к Ю. Г. Алексееву: классик российской историографии был органически неспособен, вспоминая затасканное определение, «поступиться принципами»: иначе говоря, традициями, характерными для петербургской исторической школы, – максимальной неангажированностью, опорой на источник и, конечно же, историзмом; легковесное отношение псевдоисториков к своей работе, скоропалительность в выводах, верхоглядство были для Алексеева неприемлемы. Думается, что каждому, знакомому с Юрием Георгиевичем, приходилось видеть те «разносы», которые устраивал профессор в отношении коллег «ленивых и нелюбопытных» по отношению к тому, что является высшей ценностью для историка – к поиску истины. При этом, что важно отметить, Алексееву было присуще изначальное уважительное отношение к коллегам по ремеслу, исключительная доброжелательность; автору этих строк не доводилось слышать неуважительных реплик в адрес кого-либо из историков в независимости от их чина и ранга. Скажем, критикуя знаменитого историка А. А. Зимина, с которым Юрию Георгиевичу довелось приятельствовать, за, по выражению Алексеева, «распутного витязя» (имеется в виду известная книга Зимина «Витязь на распутье»), герой настоящей статьи с колоссальным уважением отзывался о творчестве Зимина в целом, отмечая его выдающиеся заслуги и «способность писать хорошие тексты с потрясающей скоростью»[2].
В центре внимания нашего героя – идея Единой России, крепкого, сильного и мудрого государства – магистральная для всего творчества профессора Алексеева. Красной нитью через работы ученого проходит мысль о том, что «централизация Руси, несмотря на присущую ей специфику, в основе своей была сходна с аналогичными процессами в других странах Европы»[3]. По большому счету, полагал Алексеев, этот исторический процесс был необратим, ибо отвечал стремлениям всего русского народа. «Ничего нам не надо, кроме единства», – любил говорить Юрий Георгиевич[4]. Алексеева отличал глубокий патриотизм, совмещавшийся вместе с тем со стремлением ни в коей мере не затушевывать горькие и печальные страницы отечественной истории.
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Думается, что в этих известных строчках Пушкина можно увидеть и ключ к постижению того дара, которым, несомненно, обладал Ю. Г. Алексеев, – талантливейшего летописца сложнейшей и зачастую трагической для России эпохи – эпохи борьбы нашей страны за национальную независимость и создание Единого Русского государства.
Ю. Г. Алексеев был олицетворением настоящего русского интеллигента, человек, выступающий своеобразным мостиком к традициям еще дореволюционной историографии. В подтверждение нашего тезиса достаточно обратиться к известной теории рукопожатий: Алексеев – ученик И. И. Смирнова; тот, в свою очередь, ученик Б. Д. Грекова, занимавшегося у С. Ф. Платонова… Автору этих строк неоднократно доводилось приводить в гостеприимный дом Юрия Георгиевича Алексеева своих коллег не только из Петербурга, но и из Сибири и Крыма. Впечатление от общения с Алексеевым было каждый раз ошеломляющим: гостей поражала исключительная, буквально неистовая влюбленность Алексеева в свою профессию, неподдельный интерес к самым различным проблемам исторической науки, отсутствие какого-либо снобизма, но главное – каждый человек, знакомый с Юрием Георгиевичем, понимал, что перед ним сидит великий ученый, труды которого закрывают целую эпоху российской истории. Да и сам классик историографии во многом олицетворял историю своей страны в XX веке: поступление Алексеева на истфак – это последние годы жизни Сталина; начало профессиональных занятий историей – время оттепели; защита докторской диссертации – эпоха позднего Брежнева, «застой»; наконец, начало работы уже в качестве университетского профессора, возвращение в альма-матер – 1992 год, старт гайдаровских реформ, время Бориса Ельцина и новой России. Будучи глубоко советским человеком, Алексеев крайне болезненно воспринимал распад СССР, называл его «национальной катастрофой почище Февральской революции»[5], любил говорить о достижениях советской эпохи и о заслугах персонально Сталина, имя которого упоминает в ряду наиболее крупных деятелей отечественной истории, но признавал и целый ряд «страшных вещей», по его словам, творившихся в сталинскую эпоху, соглашаясь с тем, что в последние годы жизни И. В. Сталина в обществе присутствовало ощущение «леденящего ужаса», порожденного режимом власти дряхлеющего вождя. Не жалуя Хрущева, Алексеев был убежден в том, что ему удалось избавить советских людей от чувства страха перед собственной властью, вернув свободу и честное имя миллионам репрессированных, и в этом его великая заслуга, которая, как полагал Юрий Георгиевич, была, несомненно, зачтена Никите Сергеевичу, когда он предстал пред Высшим Судией
