Демьян Фомич – мастер кожаного ходового устройства
B день Косьмы и Дамиана (теперь Индустриала и Карла) он был именинник, потому что был Демьян. Демьян Фомич сапожничал – старинное занятие. Дратва – стерва – долго его удручала своим наименованием, пока он не притерпелся; только наващивал дратву. Демьян Фомич – всегда в сердечном остервенении и раздражаясь попусту на ее мертвое тело.
Но делать нечего. Демьян Фомич был чтец и жил по прочтенному в умной книге правилу: «кто начал жить и сказал, не разумея, „а“, тот пусть созиждет свою жизнь так и далее до фиты и ижицы».
И Демьян Фомич стерпивал время и вымалчивал дни, подвигаясь к ижице.
Но пока терпел Демьян Фомич, шея и лицо его покрылись буграми омертвевшей кожи, волосы из рыжекудрых стали белыми, а потом табачного вечного цвета.
Тем временем ижица была истреблена большевиками, и Демьян Фомич не мог добиться у знающих людей, какая буква ее заместила. Последняя буква должна быть такой, какая не пишется и не читается: это глагол – мудрое слово, знак конца разума и угасания чувства сердцебиения.
В старинное время Демьян Фомич читал библию и ужасался: до точности исполнялись означенные события и не было милосердия!
Женат Демьян Фомич был на кухарке Серафиме, худощавой и злостной женщине, двадцать четыре года пилившей душу Демьяна Фомича деревянной пилой, пока в ней не опростоволосилась вся душа и она не увидела, что оба они нагие и муж ее уже не отдышится от сквозного тридцатилетнего труда и не изменит ни с какой пышной женщиной.
* * *
Городок, в котором стояло жилище Демьяна Фомича, занимал местоположение древнего талдомовского татарского становища. Здесь отсыпались татарские всадники от великой степной скачки перед штурмом Троице-Сергиевской лавры.
Оттого на некоторых лицах талдомовских сапожников до сих пор не стерлись древне-азийские черты: у некоторых темен волос, как у индейцев, другие имеют распертые скулья и сжатые глаза, а многие сапожники любят змей, будто они родились в пустыне или на Памире.
Город был ветх, пахнул кожаным хламом, ваксой и мышью, точившей в ночное время кожу по углам.
В городке была распространена простуда: сапожники, раздевшись, выбегали в холодную пору в уборные и остужались.
Мокрые поля вокруг города были изредка возделаны, а чаще имели назначение подошвы неба.
Это мне все рассказал Демьян Фомич – его живые слова.
Демьяновы предки тут четыреста лет наращивали стаж и квалификацию, так что один из них – Никанор Тесьма – уже делал сафьяновые полусапожки Иоанну Грозному. А другой предок Демьяна Фомича, сбежав из солдат на волго-донские степи, впоследствии чинил сапоги Степану Разину и был помилован единственно из-за своего знаменитого мастерства; он дожил жизнь в Москве, перейдя стариком на валенки.
Были у Демьяна Фомича в родне и латошники – люди ущербного мастерства, в которых ремесло пятисотлетнего племени уставало и временно угасало.
В 1812 году, во время нашествия Наполеона и народов Европы, жил дед Демьяна Фомича, – по прозвищу Серега Шов, – великий мастер и изобретатель пеших скороходов, сподвижник Барклая-де-Толли: один отступал, другой шил сапоги впрок, чтобы было в чем наступать в свое время.
Серега Шов говорил будто бы в Москве с Наполеоном:
– Землю обсоюзить восхотели, ваше величество, а она валенок, а не сапог, и вы не сапожник!
Наполеону перевели, и он смеялся:
– Скажите, пока я только снимаю опорки с мира, а когда он будет весь бос, я выучусь быть для него сапожником!
Сергей Шов умер в 1851 году в Марселе от холеры, где он имел мастерскую морской обуви с вывеской:
Вдова Сереги, – Аграфена Шовье, – вышла замуж вторично за голландца, штурмана дальнего плавания, и пропала без вести: говорят, будто бы ее с мужем съели африканцы на одном океанском острове после кораблекрушения.
Сын ее – от Сереги – вернулся домой и отцовствовал над Демьяном Фомичом; другой сын Аграфены – от голландца – писал сочинения и умер тому тридцать лет в славе и чести, будто бы в Америке.
Талдомский сапожник везде дело найдет и не изгадит его, а доведет до почитания!
* * *
Демьян Фомич работал, как во сне, думая о третьих лицах и вещах: до того привычно стало обувное дело для него. Он мне открыл свою сокровенную думу:
– Хочу, – говорил, – изменить исторический курс своего рода-племени.
– Демьян Фомич был чтец и умел сказать что надо!
– Какой курс? Зачем?
– Так, – говорил, – уйду с обужи на другое занятие. Все равно вскоре не будет сапожников, – я машину сапожную изобрел для всякого кожаного ходового устройства…
– Покажи-ка ее, Демьян Фомич.
Демьян Фомич показал: десять листов ватманской бумаги, на ней умелые чертежи; все уже пожелтело, давно, наверное, работал над этим Демьян Фомич.
– Вы это сделали?
– Нет, были и помощники, – свояк помогал, он в Коломне техник.
Я разглядывал – как будто грамотно и остро задумано, но я электрик и не вполне еще усвоил обувное мастерство – действительно искусное и трудное дело, хотя и я в детстве шил сапоги с Кузьмой Ипполитычем, другим талдомским сапожником, попаивавшим меня водочкой и неожиданно умершим десять лет назад восьмидесяти лет от рождения.
– Какое же новое дело вы изберете, Демьян Фомич?
– А ты не зря расспрашиваешь? – спросил Демьян Фомич и бросил кожу в таз с водой. – Ну, ладно, по сурьезному поговорим! Уйду будочником на Уральскую железную дорогу, буду жить в степи. Я хочу написать сочинение, самое умное – для правильного вождения жизни человека. И чтобы это сочинение было, как броня человеку, а сейчас он нагой!.. В будке будет тихо, кругом сухие степи, делов особых не будет… А то так и умрешь голышом, а я выдумал все мировождение по направлению к праведному веку. Двадцать лет мучился головой, а теперь покоен!.. И ты ведь ничего не знаешь? Глист тебя сжует в гробу – и все!..
– Это верно, – думал я дома вечером, зачитываясь «Красной Новью», – верно задумал Демьян Фомич: четыреста лет жили предки его – сплошные сапожники; в этом роду скопилось столько мозговой энергии, что она неминуемо должна взорваться в последнем потомке рода – Демьяне Фомиче.
И, действительно, это будет крик мудреца, молчавшего четыреста или пятьсот лет. Его мысль будет необыкновенной и праведной – столько лет скапливался и сгущался опыт и мозг стольких людей!..
* * *
На другой день было воскресенье.
Мастера поздно пили чай и читали газеты.
Я потратил день на раздумье и хождение по местным торфяным болотам.
Скуден север, скудно даже летнее наше небо. В бараках торфяников пела гармония, над Москвой летали аэропланы и стоял газ напряжения ее машин и людей. Тихо росла отрава и заунывно звонила старая церковь из недалекой деревни.
Возвратившись в город, я увидел небольшое гульбище. В средине народа стоял Демьян Фомич. Он был пьян, на нем был старый цилиндр, под мышкой он держал благородную собачку, а другой рукой обнимал за шею малорослого беспризорного.
