В доме Лубниных неспокойно. Глава семейства Петр Фомич велел конюху Прохору седлать лошадей:
– Обоих, слышь, и Гнедунка тоже. Смотри у меня!
Жена Лукерья, простоволосая, с заплаканными глазами, непрестанно крестилась, не смея перечить мужу, который то и дело повторял, расхаживая по избе:
– Ни ржавого гвоздя им, ни дырявого туеска, ничего не оставлю антихристам этим! Ишь, удумали… сгонять всех в одно стойло.
– Может, и неплохо там, скотине-то, – заикнулась было Лукерья, но тут же прикрыла рот ладонью, наткнувшись на гневный взгляд мужа.
– Где?! В колхозной дыре этой? Лучше, чем в моем хлеву или конюшне? Молчала бы, дуреха! Заместо этого прознала б, где Дашка, что-то на глаза давно не попадается!
Увидев, как виновато жена отводит глаза, Петр Фомич метнулся во двор, в летнюю светелку. По пути глянул на Фараона – цепного кобеля возле будки, собака вела себя неспокойно, то и дело что-то вынюхивала, металась, гремя цепью, поскуливала.
Не найдя дочь в светелке, Лубнин выбежал обратно, столкнувшись с Прохором на выходе:
– Нема Гнедунка, однако, – чуть слышно прохрипел тот, переводя дыхание. – Одна Лоза в стойле, а Гнедунка… Что делать-то будем?
– Дашка ускакала!.. Нутром чую! – хозяин стукнул ребром ладони по дверному косяку. – Ну, дочь! Послал же бог… Где вот она сейчас?
– Лешак его знат.
– Седлай Лозу. Хоть одну животинку, да спасем… Время дорого. Дашкой потом займусь. Уж я ей задам! – он угрожающе потряс кулаком в воздухе, словно дочь его могла видеть в этот момент. – Надолго запомнит!
Выйдя на крыльцо с отрешенным видом, Лукерья молча протянула ему мешок с едой на день. Бросив мешок на лавку, Петр Фомич вернулся в дом, подошел к образам в углу, опустился на колени, несколько раз осенил себя крестным знамением.
Когда взял кувшин с ядреным квасом и сделал несколько глотков, услышал злобный лай Фараона, потом – скрип колес и неясную возню во дворе. Прильнув к окну, понял, что опоздал: перед раскрытыми воротами застыла подвода с партийными уполномоченными: Ильей Гимаевым, рыжим Карпом, Аркашкой Углевым.
Въехать мешал Фараон, который заходился лаем.
У Петра Фомича появилась мысль скрыться через огород, но он тотчас прогнал ее: никогда Лубнины не пасовали и не бежали от опасности.
Глянул на себя в зеркало – сущий дьявол: борода всклокочена, капли пота на лбу, глаза полыхают огнем, ноздри, как у загнанного жеребца. Он у себя дома! Чего ему бояться?! Эти, кто пожаловали, пусть боятся.
Вышел на крыльцо с гордо поднятой головой:
– Это кого бог послал на ночь глядя?
– Ты бы, это, Петр Фомич, убрал собаку-то свою злющую, – расстегивая угрожающе кобуру, надрывно прокричал рыжий Карп. – Не хотелось бы грех на душу брать, сам понимашь… Пристрелим невзначай, того и гляди…
Хозяин крикнул Прохору, тот утянул лающего Фараона за дом. Подвода въехала во двор, Углев спрыгнул на землю, при этом на лице его появилась гримаса, он схватился за поясницу.
– Чем обязан? – пробасил Петр Фомич, не спеша спускаясь с высокого крыльца. – Поздние гости, они… Сами знаете… Не к добру.
– А то сам не видишь, – спрыгивая с телеги, звонко крикнул рыжий Карп в ответ. – Справедливость, она завсегда торжествует, Фомич. Вот и на нашей улице наступил праздник. Наконец-то! Хватит, поиздевался над простым народом, будя… Держи за все ответ.
Хозяин не спеша спустился с крыльца, понимая, что спорить с приехавшими бесполезно. В мозгу плавало: «Все, пропали лошадки. Теперь поминай, как звали, с концом…»
Он знал, что Дашке с Лукерьей ничего не грозит, и то слава богу – останутся при доме, не пропадут с голоду. А сам он как-нибудь выживет. Постарается, во всяком случае.
Пока уполномоченные выгружались, он расслышал стук копыт, и вскоре во двор въехала дочь верхом на Гнедунке. Как он и предполагал, она и привела в дом «уполномоченных», поторопив их. По его данным, раскулачивать собирались завтра. Тогда бы он все успел.
Выходило, дочь пошла против отца в открытую.
Когда произошел в ней этот «надлом», он не заметил. Только после него все его «отцовские» воспитательные меры стали вдруг бесполезны: несмотря на них, в темно-карих глазах дочери то и дело мелькал какой-то нездешний бесовский блеск, он улавливал его всегда, когда дочь шла против его воли. Он ее гнул в бараний рог, а она, извиваясь, ускользала.
И сегодня дочь почувствовала, что отец собирается отвести лошадей на хутор, к брату, чтобы они не достались колхозу при раскулачке. Оседлала тихо Гнедунка и поскакала.
Зачем только он научил ее верховой езде в свое время?! Задурили ей голову партийцы-дармоеды, коммуняки вшивые, она и переметнулась на их сторону. Книжонки разные почитывать стала, газетки, словами бросаться бесовскими.
То на полдня исчезнет куда-то, то лежит, прикинувшись больной, в обнимку со своей тетрадкой. Дескать, не здоровится ей. Что туда дочь записывала, в тетрадку эту – Петр Фомич не знал.
И сейчас, эвон, гарцует на Гнедунке, как победительница. Сбросить бы, взять вицу, задрать юбку да выпороть прилюдно. А еще лучше – кнутом отстегать, чтоб помнила… Не посмотреть, что семнадцать лет.
– Ну, как, Петр Фомич Лубнин? – гладя себя по видавшей виды шинельке, официально произнес Углев. – В дом пригласишь, или здесь начнем процедуру? Случай у тебя особенный, нестандартный, я бы сказал…
– Я вас в гости не звал, вы сами явились, – нехотя произнес он, глядя на дочь, пытаясь поймать ее взгляд. Но Дарья старалась отцу в глаза не глядеть, спрыгнула с лошади и затерялась за спинами уполномоченных.
– Тогда мы сами войдем, – Углев выхватил пистолет и направился к крыльцу. – Уж не взыщи, Петр Фомич. Разворачивайся и веди нас в избу!
Лубнин хотел было повернуться, но не успел, так и застыл вполоборота на крыльце.
Неожиданно рядом грохнуло так, что заложило уши… В вечернее небо взлетели снопы искр. Затрещали выстрелы, заржали лошади, запахло гарью. Гнедунок вырвал поводья из рук Дарьи. Не удержав его, она вскрикнула и растянулась во весь рост на земле.
Мимо дома пронеслись всадники, одного из которых Петр Фомич узнал: «Федька!.. Это ж Федька Чепцов! Лихой атаман!!!»
– Храповцы, похоже! – бросив на ходу, Углев, пригнувшись, побежал к забору. Про Лубнина и про то, с какой целью приехал в этот двор, он, похоже, забыл.
– Чивилинские хоромы взорвались, – рявкнул в ответ Гимаев, пытаясь удержать под уздцы запряженную в подводу лошадь. – Полыхают вовсю. Там же взвод Эгинского… Вот, черт! Где Еремин?!
Петр бросился к лежащей Дарье, схватил ее в охапку:
– В дом быстро, дура! Пристрелят, как собаку!
