Джереми никогда не нравилось его настоящее имя. Он считал его «лузерским» и просил окружающих называть его просто Джеем. Джей! Всего одна буква (J на английском), а сколько в ней смысла!
– Джей. Просто Джей. Это как выстрел из Магнума сорок пятого калибра, – говорил он каждый раз, когда кто-то интересовался, как же его зовут на самом деле – Джонатан, Джеймс или Джастин.
Обычно после этой фразы Джей наставлял на собеседника указательный палец и несколько раз спускал воображаемый курок: – Джей! Джей! Джей! Потом сдувал с воображаемого же длинного ствола дым и добавлял: – Бьет наповал!
Джей считал этот трюк своей «коронкой». Впервые он использовал его еще в High school на выпускном. Тогда все вышло случайно. Выходя в коридор из шумного зала, битком набитого танцующими школьниками, он лоб в лоб столкнулся с девушкой. «Симпатичная… Кто-то из одноклассников пригласил. Везет же придуркам» – успел подумать Джей до того, как руки незнакомки сплелись на его шее, а ее язык оказался у него во рту.
– Привет, я Мэгги! – сказала девушка, оторвавшись от губ Джея. – А как зовут моего сегодняшнего ебаря?
Отупевший от такого напора, выпитого алкоголя и внезапной эрекции восемнадцатилетний девственник стоял как вкопанный.
– Ну? – огромный шар из жвачки лопнул перед его носом. – Че молчишь? Не нравлюсь что ли?
– Ээээ… Джей, – пролепетал он первую букву своего имени.
– О! Джей! Как круто! Это как выстрел из Магнума! – воскликнула на весь зал Мэгги и, притянув его за ремень вплотную к себе, прошептала: – У тя есть презики, ковбой?
Так Джереми стал Джеем. За сорок пять лет, прожитых с той ночи, он довел трюк с Магнумом до совершенства. Джей использовал его везде – и на свиданиях, и на деловых переговорах. Ну а если собеседника нужно было сразить наповал, на столе перед ним появлялась визитка:
Так мы с ним и познакомились. Джей был соседом тетушек моей жены – двух добрейших и очень веселых женщин, у которых я провел свои первые месяцы в Америке, и любил зайти на воскресный Borscht. Каждый раз, после первой же ложки, он на секунду картинно замирал, закрывал глаза и тихо, медленно и четко, почти по слогам, говорил заранее придуманную им шутку о борще. Что-то вроде «Это лучшая красная жидкость от Техаса до Джорджии!». Или «Меня зовут Борщ. Джей Борщ». Шутка недели непременно вознаграждалась рюмочкой Stoli, после которой у Джея развязывался язык и он рассказывал историю из своей жизни. Обычно это было что-то легкое и веселое, вроде «Сказки о потерянной невинности». Все смеялись, аплодировали, и на этом Borscht-party считалась закрытой. Но однажды (это было примерно через месяц после нашего знакомства) Джей пропал. Никто из соседей не знал, где он. А когда, два борща спустя, он позвонил в дверь, вошел и сел за стол, привычный сценарий нарушился. То ли водки в тот раз было выпито больше, чем обычно, то ли Джей просто решил, что мы уже достаточно близко знакомы… В общем, после очередной выпитой рюмки он закрыл лицо руками и просидел так около минуты. Когда он, наконец, поднял голову, я увидел в его глазах слезы.
– Я хочу рассказать тебе то, что еще никому никогда не рассказывал. Настоящую историю моей жизни, – тихо сказал Джей.
Было настолько необычно и удивительно слышать подобное от американца, что я поначалу принял это за очередную шутливую домашнюю заготовку. Дело в том, что главный культ Америки – культ счастья. Не успеха, не денег даже, а именно счастья. Здесь всегда и у всех все ОК. Если разбудить бродягу на улице вопросом «Как дела?», с вероятностью, близкой к ста процентам, он ответит: «ОК!» Здесь есть даже поговорка «Чем хуже дела, тем шире улыбка!». Эта широкая улыбка и вечное ОК казались мне, как и большинству русских, лицемерными и отвратительными.
– Я знаю, я тебе отвратителен, – начал он свою историю. – Да мне и самому от себя иногда блевать хочется. У меня было все – любовь, семья, дети, большой красивый дом. Я все просрал. Дети уехали и не хотят меня знать, деньги потрачены, дом превратился в старую развалину. Как и я сам. Я старая развалина, да еще и мудак, каких поискать. Я понимаю это, но не могу ничего изменить. Я просто хочу рассказать тебе, почему я такой.
Джей быстро наполнил рюмку и выпил.
– Пойдем на улицу. Покурить хочется, – выдохнул он мне в лицо облако алкогольных паров из своего желудка.
Мы расположились в уютных плетеных креслах под навесом на заднем крыльце дома и закурили.
– Сколько мы не виделись? – спросил он после первой глубокой затяжки.
– Ровно две недели.
– А у вас в России водятся панцирники?
– Вряд ли. Климат не тот, – ответил я, представляя что-то вроде южноамериканского броненосца.
– Ну а ты вообще рыбачишь? Щуку ловил когда-нибудь?
Я гордо развел руки в стороны в любимом рыбацком жесте:
– Вот! Личный рекорд прошлым летом установил – пять с половиной кило. Двенадцать фунтов по-вашему.
– Неплохо, – усмехнулся он и, выдержав театральную паузу с пусканием колец из дыма, сделал контрольный в голову моему уязвленному самолюбию: – А я в двенадцать лет панцирника поймал на двадцатку с лишним.
– Да что за панцирник-то такой? – нервно спросил я, уже открыв Гугл в телефоне.
– Ну это как твоя щука, только в два раза больше, и башка не сплющена, как клюв утки, а вытянута, как пасть аллигатора, и сотни огромных зубов торчат наружу.
– Ага, вижу, – открыл я первую ссылку, – какая-то прям доисторическая тварь. Не знал, что такие до сих пор водятся.
– Да! Представляешь, – оживился Джей, – человек живет на Земле максимум 50 тысяч лет, а эта тварь – 50 миллионов! И я понимаю почему. Это просто воплощение ярости. Представь, что Майк Тайсон на пике карьеры решил уйти из бокса и заняться снорклингом, и вот плывет он такой, разглядывает через маску как колышутся на дне причудливые водоросли в пробившихся через толщу воды лучах закатного солнца, а тут ты со своей говняной удочкой – хуяк! И всаживаешь ему блесну за щеку! Вот что такое двадцатифунтовый панцирник, мой друг.
– Сколько, ты говоришь, тебе было, когда ты Тайсону за щеку засадил? – спросил я, сохраняя недоверчивый прищур, но уже не в силах сдержать улыбку от метафоры Джея.
– Двенадцать, – внезапно посерьезнел Джей, никак не отреагировав на мою шутку. В тот момент он смотрел на меня, но взгляд его был направлен в обратную сторону – внутрь себя. Я почувствовал, что он вспомнил что-то важное, что мгновенно захватило его целиком. – А? Что? – встрепенулся он через пару секунд.
– Так ты вытащил его, Джей?
– Кого?
– Щитомордника или как его там… Рыбу-Тайсона?
– А! Панцирника? Ну да, – улыбнулся он, будто очнувшись от дурного сна. – Вытащил, но я хочу рассказать тебе совсем о другом. В тот день я повзрослел. Резко, в мгновение. Это было как озарение, как аксиома, как щелчок тумблера, понимаешь… Только что ты сосал титьку, за тебя все делали другие, а потом бац – и все! Ты сам принимаешь решения. Тогда я впервые подумал, что могу убить своего отца, а потом принял осознанное решение оставить его в живых. Пока. И как только я понял, что могу казнить и миловать по своему усмотрению, я повзрослел.
