Элис Хоффман - Карибский брак

Я всегда открывала окно на ночь, хотя мне запрещали это делать: и вообще редко поступала так, как мне велели. Моя мать говорила, что я была такой с самого рождения и даже до него, ведь я целых три дня никак не желала появляться на свет. Ребенком я не спала по ночам и не соблюдала никаких правил. Но я всегда знала, чего хочу.

Другие дрожали и мерзли во время дождя, я же обожала холодную погоду. Ночи у нас на острове были хоть глаз выколи, воздух, густо насыщенный ароматами, идеально подходил для того, чтобы мечтать. Как только дневной свет начинал угасать, слышался быстрый топот ящериц, бегавших среди опавших листьев, и звон мошкары, устремлявшейся в окно. На ночь мы сооружали в наших оштукатуренных домах палатки из мелкоячеистой белой сетки, защищавшей от насекомых. Чтобы уменьшить число этих паразитов, мы держали маленьких рыбок в садовых бочках, наполненных дождевой водой: рыбки съедали яйца, отложенные насекомыми на поверхности воды. И все равно они тучами парили в жарком воздухе, особенно в сумерки, и нередко заражали человека лихорадкой, от которой он мог напрочь сгореть. Полчища летучих мышей опускались в наш сад в неподвижном воздухе и поглощали нектар из цветов. Насытившись, они повисали на ветвях деревьев, и оставались только ночь, тишина и жара. Жара была непременной составляющей нашей жизни, чем-то вроде оборотня, от которого некуда деться. Из-за нее мне хотелось скинуть с себя всю одежду и нырнуть в какую-нибудь другую жизнь, туда, где растут липы на зеленых лужайках, где женщины носят черные шелковые платья и кринолины, шуршащие при ходьбе, в страну, где серебряный диск луны выплывает на холодное чистое небо.

Я знала, где есть такое место. Когда-то дедушка с бабушкой там жили. Они приехали в Новый Свет из Франции и привезли с собой яблоню, чтобы она напоминала им о некогда имевшемся у них фруктовом саде. Даже наша фамилия Помье[1] происходит от названия фрукта, который они выращивали. Отец рассказывал мне, что наши предки долго искали землю, где могли бы жить свободно, – сначала в Испании, затем в Португалии, затем в районе Бордо, единственной французской провинции, где в то время разрешали жить людям нашей веры. Но свободная жизнь во Франции быстро кончилась – наших людей бросали в тюрьмы, убивали, сжигали. Некоторым удалось бежать через океан в Мексику и Бразилию, им помогал в этом мореплаватель Фернан де Лоронха[2], родом из марранов[3], скрывавший свою национальность от властей. Даже Колумб, который назвал наш остров земным раем, был, говорят, одним из нас и тоже искал новую свободную землю.

Девятого августа тысяча четыреста девяносто второго года королева Изабелла изгнала наших людей из Испании. Эта дата была черным днем нашего календаря. Именно девятого августа Первый Иерусалимский храм был разрушен вавилонянами, а Второй храм – римлянами. В тот же день в тысяча двести девяностом году всех евреев изгнали из Англии. Тысячи еврейских детей подверглись насильственному крещению и были увезены на остров Сан-Томе у берегов Африки и проданы там в рабство. В тысяча пятьсот шестом году в Испании во время Пасхи зарезали четыре тысячи человек. Многие приняли христианство, но втайне продолжали исповедовать старую веру. Мне было жаль тех, кто остался там и вынужденно крестился. Отец говорил, что в конечном итоге эта жертва не помогла «обращенным», как их называли: на них смотрели, как на людей второго сорта, лишали прав и имущества. Выжили лишь те, кто сумел вовремя убежать.

Но инквизиция преследовала наших людей и за океаном: в Мексике и Бразилии их тоже стали убивать и в конце концов изгнали и оттуда. Мой дед был среди тех, кто переселился на остров Сан-Доминго. Там выросли мои родители. Но в странах, где трудились рабы, а сахарный тростник правил бал, никому не было покоя. В тысяча семьсот пятьдесят четвертом году датский король издал указ о том, что на острове Сент-Томас люди могут свободно исповедовать любую религию; он отменил рабство, предоставил евреям такие же права, как у других народов, и даже право вступать в объединения вроде братства масонов, что позволило евреям вести дела с людьми других национальностей. И мои родители переехали на этот «остров черепах», ибо здесь было больше свободных людей, чем где бы то ни было в Новом Свете; в тысяча восемьсот четырнадцатом году жившие на Сент-Томасе евреи получили датское гражданство. Почти все они говорили по-английски или по-французски, но поддерживали датское правление. Согласно налоговой документации, в тысяча семьсот восемьдесят девятом году на острове был всего десяток еврейских хозяйств, но уже в тысяча семьсот девяносто пятом, когда я родилась, здесь жили уже семьдесят пять евреев, и с каждым годом их число возрастало.

Поселившись на Сент-Томасе, отец поклялся, что больше никуда не уедет. Он привез с собой яблоню, мою мать и единственного человека, который был предан ему.

Наш остров представлял собой маленький клочок земли посреди сине-зеленого моря, площадь его была чуть больше тридцати квадратных миль. Коренные жители, карибы, вымерли от болезней или были убиты. Они верили, что их предки прибыли на остров с Луны: увидев пустынную бесплодную землю, они спустились сквозь облака, чтобы дать ей жизнь, и разукрасили ее оттенками оранжевого, синего и красного цветов. Шторма не давали им возможности улететь обратно, и они были вынуждены остаться в этом чужом краю. Они заплетали свои длинные черные волосы в косы в знак траура по самим себе и по нашему миру. У них были основания скорбеть, потому что до тех пор, пока датчане не принесли на остров свободу, здесь было общество преступников и рабов, царили несправедливость и печаль.

Оказалось, что фрукты, чье имя мы носили, плохо произрастают в тропиках, им требуется более прохладный климат. Яблоня моего деда, высаженная в большом керамическом горшке во дворе, так больше и не выросла. В засушливую погоду я ее поливала, но ей все равно не хватало воды. Ее побуревшие листья съеживались и падали на землю, шелестя, как трепещущие крылья мотыльков. Яблоки, которые она приносила, были твердыми и зелеными. И тем не менее это было наше наследство, плоды из Франции. Я съедала все найденные мной яблоки, какими бы горькими они ни были, но однажды мама заметила это и влепила мне пощечину. Полное имя моей матери было мадам Сара Монсанто Помье, характер у нее был такой, что немногие решались выступить против нее. В гневе она затихала, но становилось страшно.