В последний день, проведенный ими в старом родительском доме, Меир сделала потрясающее открытие.
Они сидели наверху, в спальне отца. Они собрались вместе, чтобы закончить навевающее грусть дело: разобрать вещи родителей и накрыть чехлами мебель. А затем, в последний раз заперев входную дверь, отдать ключ агенту по недвижимости. Был конец мая. Пару дней назад ягнят отвезли на рынок. Овцы на холмах блеяли громко, дико, не умолкая ни на секунду, их тревожные крики вместе с ароматом весенних трав приносил ветер.
Меир приготовила чай и отнесла его наверх сестре. Их брат Дилан следовал за ней по пятам. Ему приходилось нагибаться на лестнице, чтобы не встретиться лбом с низкими балками.
Как всегда, в Эйрлис энергия била ключом. Одеяла и подушки были разложены аккуратными стопками, высокие башни, выстроенные из картонных коробок, были укреплены шуршащими черными пакетами. Она стояла у изножья кровати и, хмурясь, вычеркивала что-то из блокнота.
Можно было подумать, что сейчас она совершает обход в больнице, не хватало только белого халата и свиты подчиненных.
– Спасибо, – пробормотала она. – Там не ставь, – добавила.
Дилан взял чашку и примостился на подоконнике. Он заслонил свет и заслужил гневный взгляд Эйрлис.
– Выпей чаю, – миролюбиво предложил он. – Можешь побезумствовать и съесть печенье.
Меир села на кровать. Розовое электрическое одеяло все еще лежало там. Меир вспомнила последние дни отца, как она приехала в долину и ухаживала за ним. Хотя единственное, что она могла сделать для него, – это сидеть рядом и разговаривать. Они наслаждались долгими неспешными беседами о прошлых временах и людях, которых когда-то знал отец.
– Я тебе рассказывал о Билли Джонсе? Аукционисте?
– Кажется, нет.
– Он заикался.
– Как он тогда вел аукцион?
Отец взглянул на нее поверх очков.
– Знаешь, в те времена мы никуда не торопились.
Старик сидел в комнате с низким потолком. Он казался таким близким, понятным и одновременно далеким и отстраненным. Эйрлис сортировала вещи на те, которые необходимо будет отнести в ближайший пункт приема благотворительной помощи, и те, которые следовало оставить дома и выбросить вместе с ненужной мебелью. Возник спор по поводу льняных простыней, которые, сколько они себя помнили, хранились в комоде в ожидании лучших времен. Вероятно, это было одно из распоряжений матери. Но когда сестры развернули первую попавшуюся простыню, они увидели, что ткань посередине истончилась настолько, что беспрепятственно пропускает дневной свет. Эйрлис скривила губы и отправила всю стопку в мешок с мусором.
Косые лучи солнца падали на свитер Дилана, подсвечивали ворсинки, и казалось, будто вокруг него возник золотистый ореол. Меир поняла, что она не может просто сидеть и безвольно наблюдать за тем, как мысли о прошлом захлестывают их всех. Она резко поднялась и подошла к комоду, стоявшему возле кровати. Их мать унаследовала его от собственной матери – Меир хорошо помнила эту историю. После смерти Гвен Эллис в комоде хранили ее одежду. Она лежала там до тех пор, пока вдовец и старшая дочь Гвен не почувствовали в себе достаточно сил, чтобы раздать вещи. Пара верхних ящиков уже была пуста. Эйрлис даже отодрала бумагу, которой был оклеен ящик. В среднем еще совсем недавно лежали жилеты, брюки и свернутые конвертиком рубашки отца. В последние дни он был совсем слаб, и Меир помогала ему одеваться. В тщетной надежде согреть старые косточки она несколько минут держала белье над электрическим камином и только потом вручала ему. Теперь все это бесформенной кучей лежало на полу.
– Это тряпье отправится в мусор, – кивнула Эйрлис. – Больше ни на что не годно.
Меир открыла нижний ящик. Там лежало несколько пожелтевших наволочек и скатерть, украшенная вышивкой в стиле «ришелье». Ее доставали только раз в году, чтобы накрыть рождественский стол. Некогда белую скатерть покрывали бурые пятна. Меир запустила пальцы под ткань и нащупала тонкую оберточную бумагу. Она подняла скатерть, чтобы посмотреть, что лежит на самом дне. Бумага была старой и измятой. Когда она развернула сверток, первым, что бросилось в глаза, был яркий, прекрасный цвет. Серебристо-голубой с зелеными разводами – такой цвет бывает у озерной воды под весенними небесами – и взрывами лавандового оттенка, и ярко-красными, сочными лотосами. Она залюбовалась тонким узором, роскошными турецкими «огурцами», листами папоротника и россыпью крошечных цветков с пятью лепестками. Меир встряхнула тонкую шерстяную шаль. В комнате было тихо, за окном все так же отчаянно блеяли овцы. Шаль была почти невесомой. Прекрасная вещь. Меир раньше не видела ее. Из складок шали выпал конверт. Старый, коричневый, самый обычный конверт. Согнут ровно посередине, клей на клапане давно высох и растрескался. Меир осторожно открыла его. В конверте лежала прядь волос. Темно-каштановые волосы с яркими медными нитями-волосинками, шелковистые и блестящие. Она бережно взяла их двумя пальцами.
– Это шаль бабушки Уоткинс, – пояснила всезнающая Эйрлис.
– Какая красивая! – прошептала Меир.
Ни Дилан, ни Меир не застали бабушку живой, только Эйрлис знала ее, но почти не помнила. Мама их мамы умерла, когда Эйрлис была совсем маленькой. Они знали только то, что бабушка была замужем за миссионером и долго жила в Индии. Потом супруги вернулись в Уэльс и, когда Нерис было за сорок, родили первого и единственного ребенка. Это была Гвен. В девятнадцать лет она вышла замуж за симпатичного соседа Хью Эллиса. Она часто повторяла, что меньше всего ей хотелось, чтобы ее дети росли с престарелыми родителями. По ее словам, это отнюдь не весело.
– Как думаешь, чьи это волосы? – поинтересовалась Меир.
– Понятия не имею, – ответила Эйрлис.
Меир призадумалась: бабушка не стала бы хранить собственные волосы, верно? К тому же волосы бабушки были гораздо светлее. И это не волосы деда. Значит, детские? И на детские не похоже. Тогда чьи? Вопрос интересный, но у нее не было ответа. Она прижала шаль к щеке. Ткань была тонкой и мягкой, если скомкать, эта вещичка могла уместиться у нее в кулаке. Меир почувствовала слабый аромат специй.
