1
Был конец января 2008 года, когда праздники отгуляны, подарки раздарены. Все устали от новогодней суеты и шумных застолий: от алкоголя мутит, от блюд разнообразных тошнит. Хочется поста, отдыха, хоть в работе.
Меня такое состояние охватило после одиннадцати лет жесткого аскетизма. Я ждал конца праздников, чтобы обследоваться. У меня был хронический туберкулез, но точного диагноза я не знал. Там… врачи не говорят правду по странным оперативно-тактическим соображениям. Скрывают настоящий диагноз от пациентов спецконтингента. Я чувствовал себя неплохо, бодрился. Эйфория от свободы, видимо, действовала: новые запахи, вкусы, присутствие женщин, приводили меня в состояние аффекта.
В назначенный час я прибыл в тубдиспансер «Дубки» (больничный городок на окраине города Нальчика) к участковому врачу, с надеждой на положительные результаты, которые должны были дать оптимистичный прогноз, что все заживет под влиянием вольной жизни и хорошего питания.
Однако участковый врач, Эльмира Каюмовна Айсина, проговорила с чувством неловкости:
– Тенгиз, мне тебя порадовать нечем. Нужно срочно в стационар. Я бы не хотела тебя расстраивать, но…
– Почему стационар? Что, настолько серьезно? – нахмурился я.
Она показала рентгеновский снимок. Там, кроме всего прочего, была большая каверна с четкими контурами. Прямо под ключицей, в верхней доле правого легкого, ключица пересекала каверну пополам.
– Мина замедленного действия, – удручено пояснила Эльмира Каюмовна. – Да и в анализах палочка есть. Так что пишу направление и с понедельника ложись. Договорись там, насчет места. Откладывать нельзя.
– Я не думал, что все так серьезно. Ведь чувствую себя неплохо, Эльмира Каюмовна, делаю гимнастику, пробежки по утрам, турник, брусья.
– Никаких брусьев. Ты что? Только прогулки. Беречь себя надо, лечение и покой, – дала мне направление. – Желаю удачи! Ведь от тебя многое зависит. Есть такие, которые не борются и молодыми уходят. Жаль их… – она грустно посмотрела в пол. – Бывают тяжелые, но выкарабкиваются. Никто не ожидал, а побеждают недуг, живут. Так что, побольше оптимизма. Ты парень молодой. Должен справиться. Все будет хорошо.
Я вышел из тубдиспансера задумчивый.
Да… неважные дела, плохо. Мама огорчится – сын вернулся, а здоровья нет. Теперь лежать в больнице. Сколько? Полгода, год?
Ну, а что ты хотел? – повел я внутренний диалог. – Такой срок отмотать без последствий? Так не бывает. Как ты себе там говорил? Когда выйдешь – первые трое суток – шок, потом, несколько месяцев – адаптация. Год надо, чтоб в себя прийти, а чтобы на ноги подняться – лет пять, не меньше. Половина от отсиженного срока должна пройти, чтоб маятник вернулся. Так что, Тенгиз Юрьевич, смирись, до пяти лет вперед, настройся на тяжелую жизнь, не жди праздника, убей самолюбие.
Ничего, Господь поможет.
Дома я рассказал матери о положении дел. Мама слушала внимательно в позе «руки опустились», то задумчиво глядя в пол, то пристально на меня, временами, тяжело вздыхая. Выслушав, махнула рукой и сказала:
– Пойдем, на кухне поговорим. Я тебя покормлю.
Мама поставила передо мной тарелку с соусом, блюдце брынзы, зелень и черный хлеб.
– Ничего, Тенгиз. Что поделаешь? Надо лечиться. Правильно твоя Каюмовна сказала, все от тебя зависит. Твой отец всю жизнь боролся с этой болезнью, – подбадривала она и наблюдала, как я кушаю. – Я позвоню Валерию Николаевичу. Ты его не помнишь, наверно. Бронхолог, давно в «Дубках» работает, еще отца лечил. Я поговорю с ним на родном, осетинском, он поможет.
Я вернулся в комнату и сел в кресло. Ощущение сытости поменяло настроение, все предстало не в таком уж черном свете.
– Мам, все будет хорошо, – начал я громко переговариваться с ней. – Бывало и похуже, я не падаю духом. Просто хотелось начать жить, работать, семью завести. Мне ж тридцать три, мои ровесники детишек воспитывают, – вернулся я на кухню. – Уже не мальчик, мне женщина нужна, – вырвалось с какой-то обидой в голосе.
Мама протирала вымытую посуду.
– Знаешь что?!.. Женщина ему нужна!.. Нечего было в тюрьму садиться! Кто тебе виноват? – Укорила мать. – Я, что ли, не хочу, чтоб у тебя все наладилось? Очень хочу твоих детей понянчить, пока у меня силы есть.
Я почесал затылок. Мать права, по большому счету. Пенять приходится на себя. Мы имеем то, что заслуживаем.
А заслужил я тяжелое социальное положение. Вернулся после одиннадцати лет к матери в однокомнатную квартиру в хрущевке.
Была у нас четырехкомнатная квартира в том же районе. Но, когда отец упокоился, старший брат переселил мать в однушку, а разницу забрал, поехал в Москву, поставил все на свою фантазию и закончил тем, что совесть загнала его обратно в зону на семь лет. Матери оставил после себя внука – проявление силы Всевышнего, что и от таких непутей рождаются лучезарные дети.
К этому «разбитому корыту» и пришел я по возвращению из того мира. Племянник, только начавший разговаривать, назвал меня «деда», потом «папа», на этом мы и поладили. Такие крайности в восприятии ребенка были, потому что я, как больной хроническим туберкулезом, был не допустим до племянника и наши встречи носили случайный характер с большими промежутками.
Короче говоря, старт, с которого предстояло начинать жизнь заново, оказался настолько низким, что поначалу хотелось кричать от безысходности положения. Представлял, что по освобождению будет тяжело, но чтобы настолько, не думал. Нет ничего хуже, чем начать жизнь сначала: «Крепись, – говорил я себе. – Это проверка на прочность. Терпи. На все воля Господа».
Этим же вечером мама позвонила Валерию Николаевичу Цахилову, объяснила ситуацию и положение сына, что надо ложиться в стационар. Валерий Николаевич посоветовал подойти к нему и на месте все решить.
Утром назначенного дня мы прибыли в «Дубки», проследовали к республиканской туберкулезной больнице. Больница располагалась в здании санаторно-курортного типа. Летом, объятая зеленью, она выглядела, как белый кирпич в траве, а сейчас, в конце января, в малоснежную южную зиму, как серый придорожный камень.
Поднялись в отделение диагностики, подождали в коридоре, пока подойдет Цахилов, при этом перемигивались с мамой, стараясь не нарушать покой сидящей на посту строгой медсестры.
Пришел Валерий Николаевич, поздоровался и завел нас в кабинет. Попросил рентгеновский снимок, посмотрел на свет и проговорил со всей серьезностью:
– Да, каверна большая. Надо серьезно лечиться, – смотрел он больше на мать голубыми глазами, закатывающимися под верхнее веко.
– Каюмовна говорила, что возможна операция, – сказала мама, желая продолжить разговор и побольше выслушать от врача.
