Вследствие взрыва сверхновой в том же секторе галактики, где находится наша Солнечная система, последовавшее после гамма-всплеска послесвечение в виде различного вида излучений, достигло Земли.
Эти излучения приблизительно за сутки произвели необратимое воздействие на земную атмосферу – молекулы кислорода, вступив во взаимодействие с другими элементами, начали выпадать на землю в виде больших хлопьев бело-серого «снега».
Атмосфера лишилась всех газов кроме азота, концентрация которого также непрерывно снижалась из-за того, что молекулы азота под воздействием космических лучей, преодолевая земное тяготение, отправлялись в открытый космос.
Из-за постоянно понижающегося давления часть воды на Земле выкипела, что несколько замедлило исчезновение атмосферы, но так как температура снижалась еще быстрее, спустя неделю все водоемы покрылись толстым слоем льда и восполнение атмосферы кислородом прекратилось.
Лишь несколько выживших на Земле успели укрыться в подземных бункерах с автономным жизнеобеспечением до того момента, когда все живое на Земле погибло.
Каждый день астрономы всех стран, что имели средства и желание на содержание этих самых астрономов, наблюдали за космосом при помощи приборов, о существовании которых, может, знал только самый узкий круг людей, но о том, что случилось, не мог узнать заранее никто. В этом некого винить. Мы ведь не боги, в конце концов. Но если задаваться вопросом "А есть ли Бог вообще, учитывая то, что произошло с нами?", то, на мой взгляд, произошедшее, как ни что иное является подтверждением тому, что он есть.
Всё случилось мгновенно. Просто в один день. И звёзды не падали с неба, земля не расходилась под ногами. Единственное, что необычно было в тот день, это запах какой-то стерильности.
Наша небольшая семья, под руководством отца, покинула наши апартаменты, находящиеся в Толидо, около полудня. На тот момент было сложно сказать. Несмотря на то, что стоял ноябрь месяц и несколько предыдущих дней небо было затянуто полотном из серых туч, в тот день было очень ясно. Пока мы удалялись от дома на машине, я заметил, как странно распределялись люди на улицах: где-то их не было совсем, а где-то они толпились, суетились, паниковали.
Сначала я подумал, что мы направляемся в наш загородный дом, тот, что в сторону Финдлея. Эта мысль сохраняла во мне хоть какие-то остатки спокойствия. Но не прошло и двух минут с момента нашего отъезда, как я понял, что мы едем совершенно в другую сторону. Отец молчал, мать тоже. С присущей мне чертой слишком драматизировать некоторые моменты, я спросил себя: "А не снится ли мне всё это, не привиделось ли?". Но мои учащённое сердцебиение и холод ужаса, обволакивающий всё мое тело, были ответом на этот немой вопрос.
Отец как-то рассказал мне, что ещё в далёком девяносто девятом, под влиянием всеобщих волнений по поводу наступления нового века и возможных катастроф, связанных с ним, он приобрёл право на постройку подземного убежища на незаселённых окрестностях подле Шоссе 75, ведущего к Детройту. Тогда я был раздражён тем, что он сказал мне об этом – я не любил подобные разговоры. Но когда я понял, что мы держим путь именно туда, я не знал, благодарить ли мне отца или проклинать.
Первые дней пять мы провели в бункере, так что нам не пришлось наблюдать того, что происходит с Землёй и, что важнее, её обитателями. Хотя, не думаю, что мы и смогли бы, так как навряд ли кому-то взбрело в бы голову отправится в Детройт и именно по этому шоссе, когда всё началось.
Но мы были не единственными, кто в этот роковой момент нашли своё пристанище в этом убежище. С нами была ещё одна семья, правда состоящая только из отца и сына. Мистер Кеннит явно вёл какие-то дела с моим отцом, помимо совместного распоряжения этим местом, но я видел его впервые. Его сын Лэнс был на пару лет меня старше. Или нет. Я так и не запомнил. Все те дни, которые мы провели в бункере, до того как нас с ним в первый раз послали наружу, он пролежал на своей койке, рыдая в подушку. А всё от того, что я спросил его о его матери. Мне стало очевидно, что в решающий момент она была где-то вдали от своего мужа и он не имел возможности забрать её сюда.
Но я не особо раскаивался о том, что заставил Лэнса немного поплакать. Мне казалось, ему должно было быть ясно, что неважно, здесь, под землёй, в иллюзорной безопасности, или там, на поверхности, под прямыми ультрафиолетовыми лучами, одни, среди малознакомых или вообще незнакомых нам людей, или в кругу семьи, через несколько месяцев, или через несколько часов, в ужасных муках или со спокойной душой, устав от чувства неизбежности, мы всё равно отправимся на тот свет. На самом деле, в тот момент я подумал, что был бы очень не против оказаться на месте матери Лэнса. Но эта мысль всё же, по какой-то причине, нагнала на меня ещё больше леденящего страху.
Никто, я уверен, не заметил, как прошла первая неделя. Мы провели это время в растерянности, вызванной тем, что мы не знали, что сказать друг другу, молча скорбя о всех родственниках и друзьях, которые остались на поверхности.
Отец, видимо пытаясь заставить меня опомниться, сказал мне: "Я понимаю, это трудно, но нужно жить дальше". Для меня это прозвучало смешно, но улыбнуться у меня не получилось.
– Жить, – повторил я не глядя на него, – а для чего?
Он говорил что-то о поиске других выживших и дальнейшем объединении с ними, но я слушал его через слово, совместно усердно пытаясь не расплакаться. Отец всегда таким был, но я не мог поверить, что именно сейчас, перед совершенно неминуемой смертью, он продолжает гнуть своё, закрывая глаза на то, что наше убежище находится посреди пустыря с пролегающим по нему шоссе, по которому уже никто не проедет.
