ГЛАВА 3. Бравлин.
За мерным гудением генератора тихий звонок к перерыву на обед он не расслышал, но напряжение сразу пошло на спад, а в следующую минуту в соседних кабинках зашевелились энергетики, отсоединяя провода и датчики, и он поспешил последовать их примеру. Датчики с запястий и ладоней отрывались с противным чмоканьем, на коже после них оставались красные пятна. Последним он снял с головы «мыслеотсос» - так энергетики между собой называли шлемообразную насадку, от которой тянулись полупрозрачные трубки, в которых извивались перекрученные в тугие спирали оголенные провода. Как всегда, на миг кольнул липкий страх расстаться с волосами – «мыслеотсос» к концу смены буквально присасывался к коже, почему многих энергетиков брили. Его сначала остригли тоже, но неровно, клоками, и непослушные вихры торчали во все стороны.
Голова слегка болела. Она теперь болела постоянно. Он засыпал под эту боль, просыпался с гудящей, как после хорошей попойки, головой, с головной болью шел работать и делал перерывы не потому, что боль становилась невыносимой, а потому, что подавали сигнал к обеду или к ужину.
Справа и слева из кабинок доносились шарканье ног и скрип сидений – его смена прерывалась на короткий обед. В цеху, разделенном на несколько секторов, работали четыре смены – по двенадцать часов каждая. Перерывы на обед, ужин, сон у всех были в разное время, так что постоянно в цеху слышалось мерное гудение.
Ноги слегка побаливали, и Бравлин, несмотря на усталость и спешку – перерыв был всего сорок пять минут – задержался для того, чтобы сделать несколько приседаний и наскоро прогнать разминочный комплекс упражнений. Он чувствовал, что слабеет, и не только от усталости, но и от малоподвижного образа жизни. Четырнадцать часов ежедневно проводить, сидя на одном месте и ходить раз за разом по одному и тому же маршруту – от барака к столовой, оттуда на рабочее место, а вечером в обратном направлении. Это только кажется, что четырнадцать часов сидеть на одном месте легко. Из энергетиков высасывали энергию – то, что в мире Бравлина именовалось жизненными силами, - преобразуя ее в электричество, и после первых семи часов он чувствовал себя совершенно разбитым, как будто все семь часов бежал со всех ног в доспехе и с оружием по пересеченной местности. Ничуть не легче было высидеть и вторые семь часов.
Крошечная кабинка – шириной около полутора метров и длиной не более двух метров – вмещала только его «рабочее кресло» с нависающей над ним аппаратурой и небольшой откидной столик для прибора учета и контроля. Места для разминки не хватало и пара приседаний и взмахов руками – вот всё, что он мог себе позволить. Но это было жизненно необходимо – он должен был давать своим мышцам настоящую нагрузку, если хотел прожить хотя бы на месяц дольше.
По узкому коридорчику, где шагать можно было только друг за другом или парами, соприкасаясь плечами, уже тянулись к столовой остальные энергетики его смены. Все одинаковые, все, как и он, коротко, почти налысо, стриженные – чтобы волосы не мешали работе «мыслеотсоса» - все в одинаковых холщовых рубашках навыпуск и таких же штанах. Женщины отличались от мужчин более тонкими чертами лиц и наличием выпуклостей впереди и – чуть-чуть – сзади. Впрочем, большинство его товарищей по несчастью уже давно не обращали внимания на женщин.
А ведь все они были еще молоды! Бравлин внимательно смотрел по сторонам, наблюдал, запоминал, и успел заметить, что является одним из самых старших в цеху. Двум третям энергетиков не было и двадцати лет, а некоторые и вовсе были еще детьми. Старших – особенно тех, чей возраст приближался к тридцати – можно было отличить по худым изможденным лицам, неуверенной походке, пустым, стеклянным глазам и полному безразличию к окружающему миру. Посматривая на остальных, Бравлин не мог отделаться от мысли, что вскоре каждому из них предстоит стать такими же, молодыми стариками, измотанными, истощенными тяжелым трудом.
По проходу шагала девушка – вздернутый носик, веснушки на щеках, синие глаза, в которых застыла тоска. Ей было около восемнадцати. И ее «взяли» точно также, как Бравлина, и родом она была с Девятого Уровня, оба принадлежали к руссам. Они познакомились там же, на перевалочном пункте. Всего в той облаве было взято пятьдесят шесть взрослых и более сотни детей и подростков. Из женщин Малица – так её звали – была самой старшей. По осени должна была состояться её свадьба, но облава разрушила девушке всю жизнь.
Бравлин кивнул ей, пристраиваясь рядом. Не потому, что ему нравилась эта девушка – просто из всей партии они остались единственными. Остальных скоро разделили, и хотя на этот же завод попали еще две дюжины подростков и несколько взрослых, их всех отправили в другие цеха. Они жили в других бараках, работали в другие смены и ничего не знали о судьбе друг друга.
Здесь, как успел заметить Бравлин, никто не интересовался друг другом. Не было времени и, зачастую, сил. В бараках действовал один закон: «Не мешай!» нарушители карались жестоко. И совершенно не важно, чему не следует мешать. Не мешай другому спать – иначе тебя могут ударить или отомстить, помочившись на постель перед тем, как тебе самому захочется вздремнуть. Не мешай соседу по нарам дрочить – иначе тебя могут использовать вместо кулака. Не мешай кому-то наказывать зарвавшегося хулигана – иначе тебя могут наказать вместе с ним. Даже когда подростки в мужском бараке скопом кого-то били или насиловали, давая выход энергии, не предлагалось вмешиваться, чтобы не попасть под горячую руку. Отвернись к стене, заткни уши, накрой голову подушкой, чтобы не слышать криков и стонов – дольше проживёшь. Что творилось в женских бараках, Бравлин не знал. Малица сама не рассказывала, а спрашивать не было охоты. Они вообще мало разговаривали друг с другом. Просто ходили вместе из цеха до столовой и обратно. А после смены их разгоняли по разным колоннам – и Бравлину предстояло шагать прямиком через двор, а девушек уводили куда-то направо, за угол, к другим баракам. Но он продолжал цепляться за эти мимолетные встречи – даже не каждый день удавалось вот так пройтись бок о бок – как за последний, призрачный шанс остаться собой.
На этом заводе он жил всего третью неделю, а казалось, будто прошла вечность. Прежняя жизнь – застава, родные места, приятели и привычный мир – рухнули, отдалились и с каждым днём всё больше казались сном.
…После того, как их, напуганных, ничего не понимающих, загнали в темные вагоны, как скот, в тесноту, где едва можно было прилечь или присесть у стены и везли почти сутки не то, чтобы не удосужившись накормить или выпустить справить нужду, но даже и ничего не объясняя, они попали в пересыльный лагерь. Здесь перед ними – прямо с поезда – прочли коротенькую речь о том, что отныне они энергетики и должны трудиться на благо своей страны. Шокированные всем происходящим, уставшие, голодные, люди поняли едва ли треть сказанного. Что до самого Бравлина, то он только вчера впервые увидел поезд и испытал ни с чем несравнимый ужас. Это жуткое черное, железное, громыхающее чудовище, изрыгающее дым и тянущее за собой несколько деревянных домов на колесах едва не разрушило его психику. Помогло удержаться в сознании одно – таких, как он, тут было немало. Они {все} – мужчины, женщины, подростки, дети – все были напуганы, все на какое-то время превратились в стадо, которое охранники кнутами и прикладами загоняли в эти сараи на колесах. Это потом ему объяснили, как называются эти «сараи», потом он узнал, что железное дымящееся и грохочущее чудовище – всего-навсего паровоз с грузовыми вагонами. Но тогда… прежний Бравлин, десятник в дружине воеводы Брезеня на затерянной в предгорьях заставе, умер от страха. Родился новый Бравлин, жизнь которого была сломана.
