Наше счастие разбитое
Видим мы игрушкой волн;
И в далекий мрак сердитое
Море мчит наш бедный чолн.
Шумно пировали знаменитые гости за роскошным столом Василия Леонтьевича Кочубея. В день ангела милой жены своей, Любови, он угощал гетмана Мазепу, всю знать войсковую и любезного князя Обидовского: золотой мед и дорогое венгерское кипели в тяжелых кубках, девы и жены скромно шептались между собою; а смелые, воинственные питомцы Днепра воспоминали свои победы, желали новых и, пожимая друг другу руки, пили за славу, дружбу и гостеприимную Любовь! Лица всех оживотворялись улыбкою; как безоблачное небо, были души их – и яркое солнце весело глядело в окна чистой светлицы на званый пир богатого хлебосола.
– Василий Леонтьевич! – сказал Мазепа сидевшему об руку с ним, Кочубею, когда прочие гости на минуту умолкли. – Ты счастливейший человек в мире. Кто не позавидует тебе?
– Господин гетман, – подхватил Кочубей, – все Божие, а не мое, да будет благословенно имя Его!
– Чего же недостает у тебя? Острою саблею ты зарубил имя твое на ущербной луне поклонников Магомета; кроме язв чести, ты не знал недугов; золота у тебя, как песку окрест Киева; на твою Любовь нельзя наглядеться, на твоих детей мало века налюбоваться! Жизнь твоя течет, как светлый праздник, весело и беззаботно.
– Хвала Богу! – отвечал Кочубей. – Я уже не молю Его, но благодарю только за щедроты; я пресыщен Его дарами; Он так неистощим, как мои желания; Он благ, как только Он сам, но…
– Но так всевластен, хочешь ты сказать, – подхватил Мазепа, – что в один миг может истребить даже и следы прежних лет милости?
– Нет, гетман! Я не знаю Бога казни. Я хотел сказать, что Он так правосуден, так неподкупно строг, что недостойные вовеки не внидут в чертог Его славы! Что же значит богатство, что счастие земли без вечного блаженства? Без него все наслаждения не полны – и душа моя, как сирота, приласканная на чужбине, минутно весела и постоянно печальна!
– Умный Василий, – прервал гетман, взяв его за руку. – Оставим это. Я хочу быть в гостях у храброго товарища, у веселого хозяина, а не у печального проповедника. Не mmmento Mori, но здоровье твоей супруги и всего дома наш лозунг! Да здравствует царица пиршества Любовь! – воскликнул он. – Да здравствует Любовь! – повторили все гости, кубки чокнулись, загремели турецкие литавры, и Любовь – именинница поклонилась гостям.
С шумом отодвинулись стулья, веселы встали пирующие, стыдливые девы убежали, как тени, и домовитые жены увели Любовь в роскошную опочивальню. Мужчины остались одни, слава Малой России была предметом их разговоров: все удивлялись родине, благословляли царя Московского; один Мазепа вздрагивал при каждой клике их восторга; как отверженный Аввадона, смотрел он на них мутными очами и спешил укрыться от внимания других в кругу тихо беседующих жен и девиц.
Сама радость, казалось, вошла с ним; его живой, разнообразный разговор пленил души собеседниц, он был один для всех, и все были только для него, он был всеми доволен, все были им очарованы! Но более других пленяла его юная Мария, более других Мария пленялась им. Он с нею был занимательнее, нежнее – как крестный отец он имел право шутить – и шутил над ее стыдливостью, мог ее хвалить – и превозносил ее.
– Милая кума, – говорил гетман, обратись к хозяйке дома, – дочь твоя прелестна, как лучшая роза в саду твоем! Храни это сокровище, я хочу, я должен сделать ее счастливою!
– А разве теперь она несчастлива? – возразила Любовь.
– И да, и нет, – отвечал Мазепа, – она цветет в глуши беспечного уединения, она не знает печали, отец и мать хранят ее. Но наступает время: не для себя она прекрасна, тебе обручать ее не небу, а человеку – нашла ли ты достойного?
– Нет еще, гетман, я не спешу выбором, ей семнадцать только лет, суженый придет сам в обреченное время, Василий Леонтьевич увидит его род, дела и звание; я увижу его сердце – и тогда, если угодно Богу, вы, гетман, поведете под венец мою Марию.
– Я поведу ее под венец? – спросил, запинаясь, Мазепа.
– Когда удостоите этой чести вашу крестницу, – подхватила Любовь.
– Да-да, это счастье принадлежит мне, – продолжал он, оправляясь от первого смущения, с принужденною улыбкою, – слышишь, друг мой, я поведу тебя под венец!
Мария благодарила его наклонением головы и радостным взором – Мазепа торжествовал.
Из другой комнаты послышался веселый разговор входящих гостей, и все обратились к ним; только гетман не сводил горящих взоров с юной красавицы; только она мечтала о гетмане, украдкою заглядывалась на его орденскую ленту, на пылающее лицо – и невольный вздох волною пробежал в высокой груди ее.
– Вот наш гетман, – сказал Василий Леонтьевич, – он всегда у нас голова, всегда впереди нас.
– Это правда, – подхватил Обидовский, – и точно таков, как теперь, в битвах с неприятелем, за священным зерцалом суда, в беседе верных друзей, в кругу милого пола. Я горжусь таким дядею!
– А мы таким гетманом! – воскликнули гости.
– А я вашею дружбою и хвалою, – отвечал Мазепа, и всеобщий разговор весело шумел до глубокой ночи.
Холодная луна катилась в безоблачных долинах голубого неба, звезды сверкали – и полусонные гости спешили по домам; они выезжали из широких ворот, длинные тени бежали перед ними, звонкий голос, гостеприимного хозяина провожал их желанием доброй ночи.
Все утихло, и Василий Леонтьевич с милою супругою пошли с высокого крыльца в опустевшие покои. В столовой зале встретила их Мария, нежно благословили они милую дочь и удалились. Долго стояла задумчивая красавица на одном месте, в пылкую душу ее заронилось что-то непонятное, что-то сладостное – не раз озиралась она кругом, как будто кого-то ожидая.
– «Я поведу тебя под венец!», сказал он… Если я угадала?.. Возможно ли?.. Последнее слово его было: я люблю тебя! Я обожаю!.. – так робко шептала невинная жертва заблуждения.
Отворились двери.
«Не он ли воротился?» – подумала она и бросилась на шум, но это была старушка-няня.
– Пора почивать, сударыня! Первые петухи давно уже пропели, а вам и сна нет.
Тихо удалилась Мария. Ни теплая молитва, ни ограждение святым крестом не спасли ее от беспокойных снов: Марии мечтался его образ, сквозь сон она говорила о нем – и знаха-няня над страдалицей любви творила заклинания от дурного глаза.
