Жизнь за секунду до взрыва накрепко впечатывается в память: какая песня играла по радио («Bruise Pristine»), что было на завтрак (хотдоги с горчицей и кисловатый фильтрованный кофе с заправки на трассе), погода (мокрый снег вперемешку с дождем), во что я был одет (куртка, та же, что и сегодня, черные джинсы, белые кеды, неудобные суперстары, она выбрала их для меня). Я могу назвать еще тысячу деталей, сделать картинку у себя в голове невыносимо живой и яркой, до невыносимого яркой. Но обычно, когда я вспоминаю тот день, я ограничиваюсь только этими вещами.
Наверное, стоит уточнить, я использую слово «взрыв» в метафорическом смысле. Это просто точка, рычаг, с помощью которого переворачивается земля. Жгучее ощущение под ребрами и тяжесть в висках, будто случившееся никак не может уместиться в мозгу и он распухает до невероятных размеров и вот-вот потечет из ушей и носа. Мерзко, но именно так я ощущал все это в своей голове в ту ночь, сидя на снегу и глядя на отсветы синих и красных мигалок на верхушках заснеженных елей. Точнее описать у меня не получится, я плохой рассказчик, когда речь заходит о переживаниях и об эмоциях. Предпочитаю говорить о чем угодно, кроме того, что творится в моей голове. О погоде, например, или о том, что вчера ночью шло по телевизору.
После Иды Линн мир навсегда перестал быть прежним. Первым из множества вещей, которые ушли вместе с ней, стал сон. Я всегда принимал его как данность – я кладу голову на подушку, закрываю глаза и отключаюсь, совсем как в шестнадцать лет, когда мне удаляли мениск: ты просто начинаешь считать от десяти в обратном порядке, доходишь до восьми и проваливаешься в темную глухую невесомость. Я не подозревал, что может быть по-другому. Я вообще о многом тогда не подозревал.
Граница между бодрствованием и отключкой стала походить на долгую очередь в кассу, где ты стоишь позади семейной пары с тележкой, доверху набитой покупками на неделю, а у тебя в руках только тюбик зубной пасты. Раздражающее несправедливое ожидание. Но это еще не все. То, что приходит далее, тоже не слишком утешает. Раньше мне не снились сны, никогда.
Сны были территорией Иды Линн, она любила записывать их, а потом расшифровывать по засаленной книжке, одной из немногих вещей ее матери, которые уцелели в огне. Она говорила, что все не случайно, ни сны, ни то, что именно эту книгу пламя решило выплюнуть и пощадить. Теперь, по дурацкой иронии, ей они больше не снятся, а вот ко мне приходят каждую ночь. Я никогда не помню их подробно, только отдельные кадры и вспышки, но, когда я просыпаюсь по утрам, моя голова тяжела и захламлена, как после трехчасовой беседы со скучным попутчиком в переполненном поезде. Я знаю, этот попутчик – я сам, но от этого не становится легче, только досаднее. Жаль, что нельзя сделать дефрагментацию собственного мозга, разложить все по тематическим разделам, так чтобы взмах чьих-то волос в свете ночных фонарей или вкус крови во рту от нечаянно прикушенной губы не украшал систему.
Я не раз пытался анализировать эту мою проблему и пришел к выводу, что причина бессонницы банальна. Она совсем не в том, что теперь я сплю один, и не в том, что я перенес черепно-мозговую травму. Дело в вопросе, неотвеченном вопросе, который снова и снова, как бесконечно всплывающее окно, не дает мне производить другие операции. Я нажимаю на крестик в уголке, но оно всегда возвращается, вновь и вновь запрашивая у меня пароль, которого я не знаю.
Чтобы уснуть, мне приходится посадить свою батарейку настолько, чтобы не осталось сил думать, или обмануть свой мозг, отвлечь его на что-то другое, что-то постороннее и очень конкретное. Даже у айфонов были такие хаки. Можно обойти пароль, если вызвать из меню другую функцию. Так же делаю и я, просто прибегаю к отвлекающим маневрам. Что угодно, лишь бы не эта очередь в кассу, это липкое потливое чистилище между бодрствованием и сном. Так я и начал играть в игры, сначала на телефоне, а потом онлайн. Ночи напролет. Однако бывают дни, когда мне не помогают даже они, и тогда я прибегаю к одному очень старому способу, о котором рассказала мне некогда мучимая бессонницей Ида Линн. Я начинаю рассказывать себе историю. Это самая скучная история на свете. История моей жизни. Каждый раз, каждый день, это как длинное письмо самому себе или сообщение на автоответчике, на номере, где никто никогда не поднимет трубку. Работает в тысячу раз лучше, чем овечки, прыгающие через забор, или ночной выпуск новостей, повествующий о пожарах и о суицидах спившихся рок-звезд.
Водитель автобуса нажимает на гудок. Звук протяжный и долгий, будто у ледокола где-то глубоко в Арктике. С высоты второго этажа мне отлично видно, как пробка уходит куда-то за угол. Вереница горящих стоп-сигналов наполняет морозную дымку холодным алым сиянием. Мы стоим уже минут десять, кажется, я даже успел задремать и теперь чувствую на нёбе кисловатый привкус сна и пустого желудка. Красные огни впереди расплываются перед глазами, накладываясь на отражение моего собственного лица в лобовом стекле, которое медленно плывет в воздухе, будто бы напоминая о чем-то давно забытом, каком-то кадре из фильма или фрагменте старого сна. Впрочем, я рад любому сну, даже такому, который оставляет обезвоженным и тупым посреди наполненного незнакомцами автобуса.
– Вот так вот и проходит жизнь… сидишь и ждешь чего-то как дурак, – ворчит на ухо своей подружке сидящий позади пассажир. – И зачем я только тебя послушал, надо было пешком идти, уже б дома были.
Пожалуй, он прав. Не стоило ехать на автобусе, мне идти-то тут всего двадцать минут. Это все холод, он заставил меня вскочить в закрывающиеся двери номера 29. Как у большинства жителей этого города, у меня нет одежды на такую погоду. Зимой я просто хожу быстрее, пью больше кофе, ношу больше толстовок, иногда, в самом крайнем случае, пристегиваю свой велосипед к столбу на маленькой площади возле офиса и прибегаю к помощи общественного транспорта.
Февраль – это просто долгая ночь, которую надо пережить. Сегодня должен пойти снег, я подслушал разговор двух женщин из отдела кадров у кофемашины. Утром, возле лифтов, я видел экран телевизора. Город на карте, окруженный воронкой циклона, и руки ведущей, так точно предсказывающие направление стрелок. На секунду я даже остановился и, как завороженный, следил за ее белыми ладонями, когда она, словно Лора Палмер[1] на фоне зеленого экрана, указывала нам, откуда ждать бурю. Интересно, что первично, картинка или ее руки? Они рисуют Лондон там, куда покажет ее палец, или это она должна точно знать его координаты в пустоте? Извечный конфликт случайности и системности.
