Есть что-то зловещее в том, чтобы писать книгу, когда вокруг умирает столько людей. Впрочем, люди умирают постоянно, да и тем, кто выживет, когда-нибудь обязательно захочется вспомнить… прошлое? А что, если прошлого и вовсе нет? Что, если мы все выдумали? Мы все выдумали…
Эта история произошла со мной в ту весну, когда волею судьбы и летучей мыши, невзирая на чудесную погоду и многолетнюю привычку пить кофе в кофейне, а пиво в баре, все мы были принуждены проводить время дома, предпочтительно в полном одиночестве, а уж там как пойдет.
Я заселился в небольшую старомодную квартирку в начале марта месяца. Какая-то старушка почила в бозе, и ее детишки поспешили пустить в работу свалившийся на голову нехитрый капиталец, поскорее сдав жилплощадь. Построенный еще при царе дом был скромным, аскетичным, имел высокие потолки и беспардонно маленькие комнаты. Мои окна выходили на заброшенный трехэтажный доходный дом из желтого кирпича, который стоял на красной линии улицы Гоголевская. Рядом раскинулся камерный парк со старыми деревьями, круглый год полнившийся криками ребятишек; старинная больница, излучающая покой и умиротворение; на холме, под кронами дубов и елок, пряталась обсерватория, а по соседству – несколько красивых старинных зданий. Это был изумительный пятачок, на котором каким-то чудом сохранилась атмосфера старого города.
Трехкомнатная квартира располагалась на втором этаже и была обставлена в лучших традициях совка. Все свободное место в ней занимали мебель и ковры. При малейшем движении воздуха ажурные потолочные светильники щекотали нервы перестуком хрусталя, а эхо от любого звука с большой радостью хозяйничало на побеленных много лет назад высоченных потолках. Старый паркет-елочка дивно скрипел при каждом шаге, деревянные серванты ушедших эпох пахли тонким горьковатым ароматом советской лакокрасочной промышленности, многочисленные книжные полки беспрестанно пылили, а чудесным образом сохранившийся Кузнецовский фарфор, которым я позволил себе пользоваться, просвечивался в лучах весеннего солнца. Раздельные санузлы-колодцы и синяя чугунная эмалированная ванна совершенно не располагали к покупке современных итальянских шампуней и дорогого марсельского мыла, в них куда органичнее смотрелось 72% хозяйственное да отечественный зубной порошок, а круглосуточно набирающий воду в бачок унитаз с мягким розовым сидением ну никак не вязался с белоснежной трехслойной заграничной бумагой, отчего я принципиально покупал серо-коричневую «обуховскую», благоухающую древесной пульпой и бедностью. Все это создавало неповторимую атмосферу старости, и единственным изменением, которое я себе позволил произвести, была замена тусклых желтых ламп накаливая, которые вызывали во мне непреодолимое желание уснуть.
Затхлая узкая спальная не понравилась мне с самого начала, и за все время я заходил в нее всего несколько раз. А вот гостиная, самая большая комната, в которой стоял вполне приличный диван и имелся выход на небольшой, к сожалению, застекленный балкон; как-то сразу пришлась по душе. Никакого интернета, разумеется, в квартире не было, зато на тумбочке у входа имелся красный дисковый телефон, который время от времени издавал до одури неприятные звуки, а также старый телевизор, показывавший только отечественные каналы. Сложно сказать, за что я полюбил эту квартиру. Видимо, причина в том, что ей было присуще обаяние старого мещанского Киева – до ужаса простоватое и безнадежно устаревшее.
Подозрительно теплая зима только-только перетекла в вялую весну. Трава принялась старательно пробивать себе дорогу сквозь твердую сухую землю. Почки набухали прямо на глазах. Люди проводили все больше времени на улице, кошки готовились начать кричать, а муниципальные службы по озеленению – бороться с озеленением, нещадно избавляясь от старых деревьев и высаживая вместо них молодые, но уже в меньшем количестве. В те первые дни марта все словно зависло в ожидании: природа – тепла, а люди – тепла и новостей с фронта борьбы с коронавирусом. В этой атмосфере я и вселился на Гоголевскую, решив круто изменить свою жизнь и попытать силы в литературе. И хотя более неуместного времени, как мне иногда кажется, выбрать было нельзя, на самом деле я безумно рад всему тому, что приключилось со мной в ту странную карантинную весну.
Маленькая Поля проснулась от того, что ее личико щекотали теплые лучи майского солнца. Открыв глаза, она улыбнулась, потянулась, одела на себя ситцевое платьице, висевшее на спинке стула, и направилась прямиком на кухню, откуда доносились голоса мамы и тети Клаши, а также звук шипящего масла и запах самой вкусной вещи на свете – маминых сырников.
Поля осторожно выглянула из-за угла: мама увлеченно переворачивала творожные лепешки на большой чугунной сковородке. Девочка хитро улыбнулась и, стараясь не наступать на самые скрипучие половые доски, вышла на лестничную площадку. Быстро перебирая ножками, она поднялась на третий этаж, очень осторожно вошла в общий коридор коммунальной квартиры номер шесть и подкралась к высокой зеленой двери, отворив которую оказалась в небольшой светлой комнате, где у стены стояло красивое черное пианино. Малышка приподняла крышку и со всей силы принялась лупить по клавишам до тех пор, пока из соседней комнаты не раздался крик: «Ну что за несносная девчонка!» Полина взвизгнула и хохоча побежала вниз. Между вторым и третьим этажами она чуть не сбила старика Уховского, который с трудом поднял свое исхудавшее тело на два с половиной пролета. Ему оставалось всего одинадцать ступенек, когда девчонка выскочила навстречу. В последний момент он успел убрать сетку с молоком и кефиром, за которым, собственно, и ходил. Бутылки грозно звякнули, но благо все обошлось.
Сдерживая смех, Поля приблизилась к кухне – мама все еще возилась с сырниками и, кажется, ее не заметила. Тетя Клаша, увидев малышку, улыбнулась, но Полина подала ей знак, приставив палец к губам. Громко хлюпнув чаем, женщина заговорщически подмигнула и принялась наблюдать за тем, как девчушка крадется к ничего не подозревавшей матери.
Своей непосредственностью Поля давно завоевала всеобщую любовь. В ней сочеталась удивительная шаловливость, обаятельная наглость и обворожительная улыбка, кажется, никогда не сходившая с ее милого детского личика, о котором так часто говорили – вылитая копия матери. Мама у Поли была красавица. Высокая, стройная, примерно двадцати семи лет, с шикарными светлыми волосами и потрясающе красивой длинной шеей, гордо возвышавшейся над широкими худощавыми плечами. Она относилась к той категории женщин, с которыми мужчины боятся заговорить.
