Город пробуждался под натиском разноязыкой трели будильников. Оркестр дневных звуков настраивал свои инструменты: двери подъездов одиночными резкими выстрелами разминали затёкшие пружины, им вторили глухими хлопками дверцы машин, поспешная дробь каблучков сменялась монотонным кряхтением прогреваемых двигателей. Литавры, дремавшие под видом мусорных бачков, оживали в руках дворничихи, исполнявшей вдруг пронзительную арию:
– Ма-а-а-ня! Метлу возьми!
В этот утренний час Валера, поковырявшись ключом в замке, вступил в лоно квартиры N27, в которой он жил с женой Анной и двумя детьми, деля кров и счёт за коммунальные услуги с ещё четырьмя ответственными квартиросъёмщиками.
Валера не был суетлив и не торопился сорвать крупный банк, поэтому в тридцать с небольшим, он неспешно разматывал клубок житейских премудростей, стараясь отыскать нить своей жизни. Он учился на заочном в институте культуры и работал в котельной – сутки через трое. Отбывая трудовую повинность в котельной, Валера попутно изготавливал рамы и подрамники, которые пользовались большим спросом, в связи с выходом художественного андеграунда из подполья на коммерческие просторы улиц и скверов.
Валера вернулся с очередного дежурства, и впереди его ожидали крепкий сон и трое суток свободных от госслужбы. Было около семи утра, когда он вошел с черного хода в квартиру и оказался в маленьком тесном предбанничке, из которого можно было попасть в ванную, в туалет, на кухню и в длинный широкий коридор, именуемый демократически настроенной частью жильцов “взлётно-посадочной полосой”. По обеим сторонам от “взлётно-посадочной” располагались комнаты, а в другом ее конце была прихожая и парадных вход. Квартира N27 к этому моменту ещё не включилась в общегородское движение за пробуждение, оставаясь оплотом тишины и темноты. Пройдя мимо туалета и ванной, Валера собирался повернуть налево и вступить на “взлётную полосу”, но что-то необычное привлекло его внимание на пороге кухни. Робкий утренний свет уже достаточно освещал кухню, чтобы уловить очертания человека, лежащего на полу прямо у входа. Валера не сразу нащупал выключатель, а когда, наконец, зажегся свет, теплившееся в душе сомнение оказалось развеяно – у его ног лежал молодой мужчина. Подмятая где-то за спиной рука, нелепо раскинутые ноги и лужица крови возле свёрнутой набок головы не оставляли надежд на то, что он жив. Тем не менее в первом порыве Валера нагнулся, но тотчас выпрямился. “Надо позвать соседей”, – подсказал голос разума. Ситуация было нестандартная и требовала каких-то действий. С одной стороны, что может быть трагичнее смерти, и что может быть неожиданнее, чем однажды утром обнаружить на полу, пусть и коммунальной, но всё же частично своей кухни труп постороннего мужчины. Исходя из этого, вполне уместно было бы тут же заорать благим матом на всю квартиру, созывая соседей. Но с другой стороны, Валера был мужчиной в расцвете сил, труп лежал себе тихо мирно, и никакой надобности орать вроде бы не было. Руководствуясь этими соображениями, вихрем пронёсшимися в голове, Валера решительным шагом вступил на “взлётно-посадочную” и громко и настойчиво забарабанил в ближайшую дверь.
– Борис! Лариса! – и с некоторым запозданием, – Петровна.
Борис Игнатьевич и Лариса Петровна, состоявшие в законном браке уже пять лет (для обоих это была вторая попытка создания семейного очага), занимали самую большую в квартире, сорокаметровую комнату. Они сделали из неё две, поставив перегородку, и получили приличную гостиную и уютную спальню. Из недр спальни, преодолев на своём пути многочисленные препятствия, в том числе дубовую дверь, донёсся слабый ответ:
– Что случилось?
– Выйдите на минутку. Случилось ЧП.
Валера шагал дальше. По дороге стукнул в свою дверь:
– Аня, выйди!
Следующая была комната Михаила Семёновича. Он моментально открыл, лишь только Валера начал стучать, будто ждал этого момента, притаившись за дверью.
– Михаил Семёнович, на кухне труп.
– Что, что? – переспросил тот, не прекращая делать гимнастические движения руками. Минуту назад, оборвав звон будильника на первой музыкальной фразе, Михаил Семенович, как обычно бодро, несмотря на свои 52 года, брюшко, отёчность и плешивость, сунув ноги в шлёпанцы, принялся за утреннюю гимнастику. За этим его застал стук в дверь.
– На кухне труп, – повторил Валера. – Разбудите Аполлоновну.
Сам он уже стучал в следующую дверь:
– Игорь, подъём!
Через несколько минут население квартиры застыло в дверях кухни, молча уставившись на неизвестно как очутившийся на кухне труп незнакомого мужчины. Протиснувшись между растерявшимися взрослыми и оказавшись в первом ряду, пятилетний Миша, сын Валеры, нарушил молчание:
– Мам, а чего он тут разлёгся?
– А ты как здесь очутился!? – опомнилась Анна и, схватив сына за руку, потащила обратно в комнату. Из коридора доносился Мишкин голос:
– Мам, а он мёртвый, да? Мам, он совсем мёртвый? Взаправду или понарошку? Скажи.
В это время, разбуженная раньше обычного, Глафира Аполлинарьевна, старушка неопределённого возраста, за глаза именуемая Аполлоновной, добралась до места всеобщего сбора и протиснулась в брешь в соседских рядах.
– Господи, спаси и помилуй, – пробормотала она и, мелко крестясь, направилась в уборную.
После этого все вдруг загомонили разом.
– Кто это?
– А он действительно мёртв?
– Откуда он здесь взялся?
Первую конструктивную мысль высказал Валера:
– Надо позвонить в милицию.
– Да, конечно. И в “скорую”, – развил идею Борис Игнатьевич.
– Может, он всё-таки жив? Надо что-то сделать! Надо пощупать пульс, – срывающимся голосом предложила Лариса.
– Ну, что же вы?
Но мужчины все как-то дружно, не сговариваясь, направились к телефону. Поначалу чувство мужской солидарности увлекло и Игоря в сторону телефона, но, поняв свою ненужность там, он повернул обратно к месту происшествия.
Игорь, 15-летний отрок, не имел в квартире N27 ни постоянной, ни временной прописки, но жил в ней уже больше года и признавался жильцами полноправным членом коммунального коллектива. Родители Игорька уже второй год загорали под болтающимися прямо над головой ежедневным африканским солнцем. Уезжая работать по контракту в дружественную республику, они сдали Игорёшу на воспитание бабушке, бывшей балерине, а ныне садоводу-любителю. По первоначальному проекту родителей, бабушка с дедушкой должны были переехать жить в их двухкомнатную квартиру на Индустриальном, но бабуля, сохранив к 70-ти годам своенравный характер, наотрез отказалась переезжать куда бы то ни было, а тем более в безликий блочно-бетонный продукт решения жилищной проблемы, из своей комнаты в центре, в которой она прожила всю сознательную жизнь. А вот Игоря к себе они могут взять – это пожалуйста. Отгородят ему ширмой, не шкафом, как это теперь принято делать, за неимением лучшего, а самой настоящей раздвижной 6-створчатой ширмой довоенного образца. Слабые попытки родителей апеллировать к бабушкиной сознательности, ссылаясь на то, что Игорёша учится в школе, были отвергнуты, как необоснованные. Чай, не в Царскосельском Лицее учится, а в обычной советской школе, коих однообразно средних в каждом районе хоть отбавляй. В каждом таком учебном заведении одинаковые, вплоть до манеры одеваться, учителя дают одинаково ненужные знания по одной и той же утвержденной программе. Родителям пришлось капитулировать, приняв все условия, так как времени искать какие-то компромиссные решения у них не было – они всегда всё делали в последний момент. Родители улетели, предоставив Игорю самому решать вопрос о школе. Поначалу Игорь вообще не хотел переезжать, потому что перспектива пожить одному была в его возрасте весьма заманчивой, но с бабулей было трудно спорить, и пришлось подчиниться. А вскоре ему и самому понравилось жить в центре в шумной многолюдной квартире. Кроме того у бабули была замечательная библиотека, а свободу его они с дедом почти не стесняли, потому что с мая по ноябрь безвылазно жили на даче, любовно ведя там своё садово-огородное хозяйство. Да и зимой их частенько влекло на природу.