Мёртвый фетиш как субстанция.
Мистицизм как религиозный феномен встречается от незнания ответов на богословские вопросы, тесно сопряжённые с мифологией религиозного учения. По сути, по своей сути можно сказать, что существенное преимущество антропологов перед мифологами заключается в том, что антропологи исследуют человека в пределах его актуальной мифологемы в то время, когда мифолог только и знает, что эту мифологему, а никак не человека в поле мифа находящегося. Здесь же преимущество антрополога перед культурологом, что первый может рассматривать человека в мифологеме, и установив на почве аналогии или подобия предположительные закономерности перед миром человека в его мифе, который при этом не существовал в реальности, в отличии же от культуролога, который не может в своём исследовании, сколь оно подробным ни было, уйти из под почвы чисто-историографических кейсов. Как следствие здесь можно установить, что антрополог имеет гораздо больше сказать о Боге, чем то может себе позволить тот или иной теолог (в сути своей мифолог-специалист в области некоторой парадигмы), а потому могу-ли я здесь рассказать, что я не знаю ничего, а вернее ничего столь много, что позволит мне ответить чётко и ясно о первичности происхождения человеческой культуры, а именно сколь преимущественен религиозный символизм в происхождении экзотерических, повседневных ритуалов, повседневных механизмов, повседневных механик, повседневного общения. То есть если я утверждаю, что некоторое «А» как ситуация некоторой формы религиозного сознания как следствие являет собой объекты «Б» в культуре, которые по установленному закону сначала являют вещи КАК СЛЕДСТВИЕ религии, а уже затем как вещи повседневные, и не важно лишены-ли те религиозного содержания или следствием своего появления расширили пределы мифологики актуального интеллектуального содержания, то можно утверждать здесь также о существовании трансценденции таких законов, которые по существу будут являться последующим утверждением, что существует некоторая вневременная чувственность, то есть некоторое чувство данное в самой природе человека, как то было раскрыто до меня в контексте чувства времени и пространства.
Такой поиск чувственного закона как следствие антропологической необходимости целиком вверен в руки современной эзотерической области научного исследования, так как предполагается, что в случае некоторой культуры «А», где воплощённым символом сексуальности является заяц, а в некоторой культуре «Б» тем же воплощённым символом сексуальности является петух, эзотерику необходимо установить закон, в следствии с чем заяц тождественен петуху не по его культурным функциям, а в следствии с обратной стороной этой самой культуры, чем петух есть заяц на почве некоторого закона скрытого за пределами созерцательных форм. Эзотерик закрывает некоторую часть доступного ему чувственного содержания чтобы в памяти своей удостовериться, что чувство это у него присутствует, присутствуют и формы, но каким образом петух был петухом, а заяц зайцем не будь человек лишён возможности созерцания.
Убеждаясь в верности эмпирического содержания как доступного метода научного исследования стоит понимать, что если утвердить возникновение символов только посредством созерцания, наблюдения, то есть высказать, что научное мышление может быть производным из чувственного характера, то можно будет полагать здесь, что человек должен по пути своего «научного» прогресса расширить спектр чувств, так сказать углубляя качество эмпирического метода; здесь мы выводим идею о существовании некоторой медицинской программы для выведения человеческой сверхчувственной расы людей. Почему же здесь это можно вывести, если политика и идеи такого рода прежде всего должны стать воплощёнными в жизнь посредством массы, а до этого рассматриваемая идея всего лишь вариант из следствий некоторого множества идей, к которым пришли остальные люди при прочтении? Именно для такого выведения используются эзотерики.
Эзотерики есть некоторая часть людей, которая для установления истинности суждения отказываются от некоторой эмпирической части и созерцают её вслепую, то есть обуславливая её сущность в пределах «свободы» и «необходимости» её существования как феномена. Потому рассматривая вопрос о комбинаторике отсутствия чувственного содержания и тем больше углубляясь в вопросы необходимости существования, эзотерики утверждают о некоторой метамифологической структуре времени, то есть о вневременных законах интеллектуального содержания культуры, которые инвоцируются в нашем мире через призму форм и образов, доступных в географической местности и в последующих эмпирических анализах.
Об организации первого случая я рассказываю как индивид, наглядно свидетельствующий мир торжества науки, тем более науки о человеке в её подлинном содержании. Во втором случае я утверждаю мир, где человек есть также некоторая закономерная интеллектуальная субстанция, облачённая в форму человека, которая выражает волю закона в него же вложенную посредством эстетики. Второй случай утверждает некоторое междомирье, и его не может быть без эзотерики как сверхнауки о, если угодно, метамифе, и как следствие как метафизики. Что же можно утвердить при таком эзотерическом методе исследования гуманитарной науки?
При отсутствии эзотерики как системы научного познания, рано или поздно человек окажется на пути некоторого учения об идеальной человеческой расе, которая в обход идеям улучшения собственного тела посредством потребительского характера облачать себя в тело кибернетической машины или усовершенствованной на генетическом уровне человеко-акулы, политика торжества науки будет направленна именно на реализацию развития чувственного характера. Здесь уже возникает вопрос о том, каким именно способом эти самые чувства будут расширяться, посредством кибернетики, генетики или естественным развитием, если угодно «тренировки» мозга. Тот же факт, что ряд этих практик будет противоречить друг другу при радикальном пути навязывания идеи явит собой ряд войн, в этом можно быть уверенным на все сто. Однако основной интерес здесь вызывает не это.
Каким образом придёт учёный (в подлинном смысле антропологической картины) к власти, если наука от политики отличается прежде всего тем, что политика обязывает сама себе приведения исполнения мифа к его реализации, в то время как науку интересует всё последующее, остаточное от политического производства, по крайней мере в гуманитарном её ключе. Эзотерика же здесь утверждает, что она есть теория политики, которая при этом выражается не только в человеке, но и в самой трансцендентной субстанции власти. То есть политика и наука есть такие же полюса, как и эзотерика и наука, где эзотерика при этом есть политическая теория, выражаемая в действии посредством эстетики. Тут же мы приходим к полюсу эзотерики и науки в её подлинном смысле, а именно как нечто направленное, несубстантивное в собственной природе. Рассматривая случай формулирующий вопрос «учёные пришли к власти» отсюда можно понять, что на духовном уровне столкнулись два полюса человеческого существования, где наука оставила в себе собственную системность и сама собой стала и эзотерикой, и искусством и политикой в собственных же принципах. История знает множество примеров инверсивного характера, когда политика, искусство, эзотерика или мифология подчиняла себе научное мышление. Теперь же так сказать «кейс» совершенно один, а его тотальность не выражает в себе различие форм, так как учёный как существование всегда один учёный. И в этом случае этому одному единому учёному потребуется расширять границы собственного эмпирического познания, в следствии с чем мы снова заговорим о некоторой теории новой, превосходящей расы.
