…Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю,
Hе проходит любовь у меня…
Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю,
Твои пальцы браслет теребят…
Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю,
Hо сейчас, вот сейчас ты уйдешь…
Я люблю.
Шарль Азнавур.
Ливень стеной, шквальный ветер, охапки желтых листьев бьют в стекло, всполохи молнии, рев грома. Женщина каждый раз вскрикивает, мужчина прижимает ее к себе, шепчет что-то утешительное, целует. Она обнимает его, отвечает на поцелуи, шепчет:
– Навсегда?
– Навсегда! – отвечает он. – До тех пор, пока смерть не разлучит нас.
– Не надо про смерть! Смерти нет! Мы навсегда!
– Не буду. Ты меня любишь?
– Я подумаю. Я подумаю!
– Ах так! Ну, держись! Сейчас выброшу в окно!
Это вроде игры, всякие фразочки: «Ты меня любишь?», «Навсегда?», «На всю оставшуюся жизнь?», «Да, да, да!», «Ты один!», «Навсегда!» Шуточки, подколки, радостный глупый смех без причины. Они ласкают друг дружку словами – разными, смешными, придуманными, производными и не существующими в природе словечками, интонацией. Эту игру придумала она, и он, сдержанный на слова и жесты, жесткий, грубиян и драчун, принял. Пробует слова на слух, постигает тонкую сладость любить словами. Просто любить, а не трахаться. Она многому его научила за столь короткое время, за короткую их историю, и ему уже кажется, они вместе всю жизнь. Часы и дни разлуки непереносимы, ему страшно, что она может пропасть, исчезнуть, попасть под машину, разбиться, принять яд и умереть. Она сказала однажды: «Я уже хотела уйти, насовсем… И ушла бы! А тут ты».
Банальное уличное знакомство. Она уронила сумочку – оборвалась ручка, щелкнул замок, и косметика, шоколадка, салфетки, защитные очки, деньги вывалились прямо ему под ноги. Он отпрыгнул, чтобы не раздавить яркие тюбики и футлярчики, взглянул на нее, она улыбнулась и… он пропал. Потом они сидели в уличном кафе, и он из шкуры лез, чтобы ей понравиться. Она бледно кивала, через силу улыбалась; не разрешила себя проводить. Но он все равно увязался, тайно, не понимая, зачем. Чем-то она его зацепила – то ли безрадостными глазами, то ли бледной неяркой красотой. Красотой? В том-то и дело, что… непонятно. Непонятно, красота ли. Да и неважно. Он думает о ней постоянно, ночью и днем, испытывая жалость, страх и ненависть. Ненависть к ее мужу, к ее дому, к ее кругу…
Они столкнулись через пару дней, совершенно случайно, как думала она, не подозревая, что он дежурил у ее дома. Он привел ее к себе, в свою небогатую квартиру. Жадно впился в ее губы – в прихожей, – стиснул, сдавил, потерял голову. Она была даже не в его вкусе – длинная, тонкая, бледная; если бы он был образован, то сказал бы «готика». В его кругу про таких говорят «ог-лобля». Да, видать, было в ней что-то – беззащитность, покорность… черт знает что!
Она подчинялась, не отталкивала его руки, позволила…
Уже потом, через месяц примерно, он предложил ей уйти, но она только покачала головой. Ты его не знаешь, сказала. Найдет, выследит, убьет. Тут надо по-другому. Подожди. Подожди. Подожди.
– Хочешь, я его убью? – спросил он.
Она закрыла ему рот рукой.
– Дурачок, ну что ты несешь? Убьет он! А потом? Сядешь? А я? Ты обо мне подумай!
До боли знакомая история. Молодая жена, вещь своего мужа – старого богатого деспота и насильника. И молодой, нетерпеливый, голодный любовник с горящими глазами. Пожар в крови, страсть, желание – ненасытное, яростное, до черных мушек в глазах, пересох-шие губы и пропавший голос! Ревность. А она – вещь. Чужая вещь. А чужую вещь трогать нельзя, с преступников спрос особый. Ворам отрубали руки… когда-то.
– Давай не будем, – просит она. – Мы вместе, спасибо и на том. Я живу тобой, будем благодарны за любую малость.
– А что дальше? – спрашивает он в который раз. – Я схожу с ума, ты с ним ночью, он тебя…
Получилось грубо, но образно, и его скрутило от ревности. Слово – сильное оружие. Он почувствовал ее пальцы на губах, она заставляет его замолчать.
Он вообще грубоват, незатейлив, что думает, то и говорит. Простой парень из предместья. Она – деликатнее, мягче…
– Нет, – сказала она. – Давно уже нет, у нас и спальни раздельные.
Он знает, что она врет, он ни капельки не верит ей, он ни за что не поверит… Ревность – о, это страшное ревущее чудище с зелеными глазами! Он проводит руками по гибкому длинному тонкому телу подруги, касается груди, ласкает, мнет… Она обвивается плющем, дальше – взрыв!
…Они лежат обессиленные, влажные, бездыханные. Разбросав руки, закрыв глаза.
– Я убью его, – говорит мужчина. Женщина молчит…
Он поворачивается к ней, хватает ее за плечо, притягивает к себе. Она вскрикивает от боли. Он испуганно отпускает – что? Присматривается и видит… синяки на плече, шее, спине… Она отпихивает его руки, хватает простыню, закрывается.
– Он тебя бьет? – глухой от ненависти и ярости голос.
Она тихо плачет, стараясь не всхлипывать. Они молчат. Он лежит, уставясь в потолок, сжимая кулаки, подыхая от ненависти, боли, любви.
– Он знает про нас, – говорит она безжизненным голосом. – Он меня убьет.
– Нет, – отвечает он. – Он тебя не убьет. Потому что я убью его первый. Молчи! Ты женщина, ты слабая. Решать буду я. Поняла?
Она покорно молчит…
Глава 2
Убийство старой дамы
Не очень молодая женщина в теплом плаще с тяжелыми сумками поднималась в лифте на четвертый этаж, сосредоточенно подсчитывая в уме, сколько ушло на продукты, сколько – на стиральный порошок и мыло, сколько – на коммуналку. Соображала, что еще надо прикупить. Не сегодня, и так руки чуть не оборвала, и ноги не казенные. Завтра. Или послезавтра. Нина Владимировна будет недовольна, характерец еще тот, выскажет, что думает. А ты стой дура дурой. Ладно, не впервой, пусть говорит. Зато деньги хорошие.
Она оперлась плечом о стенку; лифт трясся и дребезжал, того и гляди оборвется. Приличный вроде дом, а лифт – барахло. Если бы не четвертый этаж да не сумки, то можно и пехом.
Она отперла дверь, грохнула сумки оземь, стала раздеваться. Потащилась на кухню, удивляясь, что Нина Владимировна не окликнула, не позвала, не потребовала доложиться. Перегрузила продукты в холодильник, включила электрочайник. И пошла к хозяйке с отчетом.
Она застыла на пороге гостиной, удерживая рвущийся из горла вопль. Ее хозяйка лежала на полу у дивана лицом вниз, и вокруг ее головы растекалась темная лужица крови. Длинная синяя кофта, широкие домашние брюки; разбросанные руки, на безымянном пальце левой руки обручальное кольцо. Вдова. Уже двадцать лет. Сдвинутый журнальный столик, упавшие на пол две книги и журнал – видимо, Нина Владимировна, падая, толкнула его. Завернувшийся угол ковра. Комната как сцена – много света, за окном – яркий солнечный день, гардины раздвинуты…
