Звенящие волны ударов колокола словно наполняли воздух тревожной дрожью удивления. Впервые атмосфера земли, обитатели которой никогда раньше и не подозревали о существовании металлов, была наполнена подобными звуками.
Фернандо Куэвас даже представил, как деревья ближайшего тропического леса обретают новую энергию, раскачивая свои кроны в такт голосу серебряного звона. Обезьяны и попугаи – обитатели вековых зарослей – поначалу с молчаливым любопытством слушали растекающийся по воздуху новый звук, куда более мощный, чем все голоса животных и растений этих мест вместе взятые, а теперь испуганно перескакивали с ветки на ветку.
Куэвас, бывший слуга из Андухара, теперь жил в своем собственном доме и сейчас стоял перед дверью, слушая колокольный звон, впервые приветствовавший восход солнца. Его дом был простой хижиной без окон, подобной жилищам индейцев, со стенами из деревянных жердей и глины, увенчанный крышей из пальмовых листьев. На небольшом расстоянии от грубоватого дома в два ряда стояли ровно такие же, образуя широкую улицу, похожую на улицу военного лагеря. Земля здесь ничего не стоила, и все улицы зарождавшегося поселения были чрезмерно широкими, уходящими к чистому горизонту.
В конце улицы взору Куэваса открывалась возведенная из камня стена, недавно построенная крепостная стена Изабеллы – первого города, основанного испанцами на близлежащих от Империи Великого Хана островах[1].
В своей склонности к преувеличениям адмирал Христофор Колумб всерьез называл «городом» эту кучку хижин, обнесенную каменной стеной для защиты от диких индейцев, живущих в глубине острова Гаити, или Эспаньолы, и нарек его именем «Изабелла» в честь королевы Испании.
Куэваса восхищала та удивительная быстрота, с которой город будто вырастал из-под земли. Шел январь 1494 года. Лишь четыре месяца назад они отплыли от берегов Испании, и вот уже существует поселение, а над его коническими крышами из соломы или пальмовых листьев возвышается недавно построенная церковь с каменной колокольней, на которой и раскачивается единственный колокол, привезенный с другой стороны Океана.
Падре Бойль, каталонский монах, которого Александр VI[2] назначил епископом всех вновь открытых земель, и двенадцать священников, отправившиеся в это путешествие, собирались этим утром торжественной мессой освятить новый храм.
Однако Фернандо размышлял о другой церемонии, менее пышной, но при этом более важной для него лично, которая должна была произойти после мессы: крещение его сына Алонсико – первого белого человека, родившегося на этих азиатских островах, расположенных по соседству с Индиями, у самого устья Ганга. За его спиной, внутри хижины, которую Фернандо ценил больше любого дворца, поскольку она была его собственной, спала Лусеро, несколько недель назад ставшая матерью, а вцепившись ручонками в ее грудь, хныкал новорожденный, и для Куэваса этот плач звучал самой приятной музыкой, сравнимой даже с мелодией колокола.
В его памяти стремительно промелькнули те события, что произошли в последние месяцы по другую сторону Океана.
В Кордове доктор Акоста предпринял все необходимое, чтобы ускорить их брак с Лусеро сразу же после того, как она приняла крещение. Спустя некоторое время Фернандо, простившись со своей женой, которая к тому моменту уже была беременной, направился в Севилью в поисках своего друга и покровителя дона Алонсо де Охеда. Лусеро, которая снова переоделась в женское платье[3], при прощании со своим молодым мужем удержалась от слез и проявлений отчаяния.
– Настоящая жена солдата, – сказал с гордостью Куэвас, восхищаясь ее выдержкой.
В Севилье Фонсека[4] и адмирал Колумб готовились ко второй экспедиции, снаряжаемой на поиски Великого Хана, которая на этот раз должна была отправиться из Кадиса. Флотилия состояла из восемнадцати судов: четырнадцати каравелл и четырех каракк, бывших в те времена судами с самым большим водоизмещением, что не позволяло им встать на якорь в реке Гвадалквивир и потому ожидавшим приказа к отправлению в порту Кадиса.
Куэваса определили на одну из каракк, под командование Алонсо де Охеда. Молодой капитан не был моряком, и на корабле оказался впервые, но вся высшая власть на судне принадлежала ему, а управление кораблем он поручил двум опытным мореходам, находившимся в его распоряжении. На судне также разместили двадцать лошадей для экспедиции – боевых скакунов, участвовавших в осаде Гранады, и их всадников, бывших солдат той войны.
Куэвас сожалел, что ему не принадлежит ни одно из этих животных, и он – верный оруженосец – вынужден лишь пешком сопровождать обожаемого им дона Алонсо.
– Не грусти, – говорил ему молодой капитан. – Война и существует для того, чтобы мужчины погибали, и как только одного из тех идальго, что находятся в моем подчинении, убьют в сражении, клянусь, я отдам его лошадь тебе.
За два дня до того, как флотилия должна была сняться с якоря, Куэвас, выполнив поручения своего нового хозяина в Кадисе, вернулся на каракку и столкнулся с самым неожиданным из возможных сюрпризов. На палубе корабля он увидел молодую женщину, закутанную в плащ, скрывающий огромные размеры ее живота. Это была Лусеро, беседующая с доном Алонсо. Охеда, всегда благосклонно относящийся ко всему дерзкому и необычному, с улыбкой и одобрительным выражением лица слушал девушку.
Лусеро удивилась легковерности Фернандо при их расставании в Кордове:
– Неужели ты всерьез думал, что я могла оставить своего мужа без поддержки и не последовать за ним?
Чтобы избежать возражений со стороны своей матери и доктора Акосты, она притворилась покорной, держа в секрете свой побег в Кадис. До места она добралась в сопровождении одного погонщика из «новых христиан». Впрочем, ее будущее материнство вызывало уважение окружающих, удерживая от тех соблазнов, которые могла внушить ее молодость. Так она и оказалась в Кадисе, чтобы вновь пересечь Океан, но теперь уже в женском обличье.
Все возражения Куэваса оказались бесполезны. Поскольку дон Алонсо одобрял все, что сделала Лусеро, и лишь от него зависело быть ей на корабле или нет, молодой человек смирился. По закону во флотилию допускались только мужчины. Изначально короли дали согласие на погрузку тысячи двухсот человек, однако с учетом всех тех, кто получил разрешение в последнюю минуту, а также тех, кто прятался на кораблях, чтобы объявиться лишь после выхода в открытое море, их численность перевалила за тысячу шестьсот. Кроме того, на кораблях более или менее тайно находились несколько переодетых женщин низкого происхождения, которые следовали за своими возлюбленными – моряками или солдатами. Таким образом, единственной женщиной, которая оказалась на корабле на законных основаниях с разрешения капитана, была Лусеро, хотя самого адмирала не стали ставить об этом в известность до выхода в море.
