Из всех открытых нам дорог, не ведаем,
которой жизнь свою доверим.
Руперт Эвери (2054-87)
Кутаюсь в тряпье у городской помойки и вспоминаю былое время. То, кажется, был август, светлые дни, хмурые мысли. Жил словами на белом, оплачивал счета черным трудом.
Работал в компании, начинающейся на буквы ОЗ, и всё там было, как в пресловутой сказе о стране ОЗ. Над нами злой колдун, о нём мы только слышим. Чуть ниже ведьмы, вся жизнь их в цифрах, а быт расписан на семь жизней наперёд.
На дне колодца мы – бескрылые мартышки. Мечемся от дела к делу, грузим, трусим и пакуем. Весь смысл наших жизней сокрыт в протяжном звуке сканера: «Би-п, бип». Только в курилке мы себе принадлежим, и место есть для разговоров. Но чаще молчим, сидя на голых лавках под навесом, прячем от ветра лица и жмемся друг к дружке, подобно воронью на ветке. Докурив свободные мгновенья, бросаем бычок в урну и завершаем ритуал плевком.
Жалкое зрелище, стальной колосс весь в саже, вокруг него огарки да плевки. Последние секунды перерыва, опять молчание, и вновь канонада из бычков, и тихое сопение. Воет ветер, ревет в ночи сирена, все смотрят на огни у ног. Никто не встает и не тушит, вслушиваются в поступь трусливого льва. Ее сложно с чем-то спутать – особый ритм. Уборщик ходит кругами, шаркает правой, угрюмо склонив гриву к груди. Ждет, когда мы уйдем, и отмечает печатью смерти каждого, кто множит на земле отпущенные грезы, но мы в своих стремлениях едины, и оттого нам всем везет.
«Да, хороший тогда вышел черновик», – успеваю подумать я, когда бродяжка вновь толкает меня в бок и жмется ближе.
– Какой нынче месяц? Октябрь, ноябрь, может, февраль?
Я не помню, знаю лишь, что с незнакомкой у нас на двоих выброшенный кем-то матрац в желтых пятнах и плед, от которого тянет котами. Против воли я жмусь к ней ближе, порыв ветра сбивает с плеча плед, и я вновь вижу покрывающие руки синие струпья. Пытаюсь содрать корку, чешу их и тут же получаю щелчок по носу.
– Плохой кот, – говорит она и натягивает шапку до самых бровей.
«Какой к черту кот?» – мысленно внемлю я, но она вновь жмется ближе, что-то бурчит на своем тарабарском, а я словно от колыбельной – кутаюсь в сон и теряюсь в воспоминаниях.
Да, то был август – последние выходные лета. Придя с работы, лег спать, к вечеру встал и был готов к встрече с давней подругой. Кажется, она писала роман о немцах, что-то шпионское о тридцатых годах. Встретились в центре, прошлись по Мясницкой, свернули в переулок к Бобровым, а ближе к Кисельным берегам встали на якорь. В кафе взяли по кружке кофе, от десерта она отказалась. Ее усладой были немцы, она так увлеченно рассказывала о своей работе, что нет-нет да переходила на язык войны. К моменту, когда очередь дошла до меня, кофе ее остыл, а язык хоть и вернулся в родное русло, стал куда воинственнее.
– Так нельзя, а тут вообще криво. Нет, так не пишут, – череде замечаний я не видел конца.
Как столько ненависти могло уместиться в ее хрупком теле? Не знаю. В одном уверен, немцам старой школы до нее далеко. Расстались мы в смешанных чувствах, она быстро нырнула в метро, я дошел до Армянского переулка. Зашел в магазин, плутал по дворам и размышлял о своем мире потопа, которого никогда не было и, надеюсь, никогда и не будет. Тут же вспомнил новую пробу пера – глупый рассказ о сейчас и вновь отхлебнул, силясь забыть острого на язык критика.
«Да, крепко она по тебе прошлась», – подумал я, когда в крови было куда больше армянского, чем рекомендует Минздрав.
Идя по улице, вспомнил детство, отца, чья жизнь была подчинена порядку, а звёзды на погонах мерили путь. И мать, что так стремилась к благу и ровняла каждого под идеал, что от идеала в ее жизни не осталось и следа.
– Да, не знаю, как у них в жизни было, а у меня везде луна, – шепнул я кротко, словно они рядом.
Глянул вдаль, бледное блюдце чуть касалось высотки. Вдали гудит сигнал черного мерила счастья – внедорожник рассек лужи, свернул в скрытый забором двор.
«Что меня ждет? И как я вообще живу?» – попробовал собрать успехи былых лет – похвастать нечем.
Проходит весна, за ней лето. Очередной конкурс – очередной провал. Работы сменяются одна за другой. Что изменилось за все эти годы?
Раньше было скажешь отцу о маленьком народце, что в стенах живет. В ответ взгляд полный сомнений и заключение от незнакомой тетки: «А мальчик у вас, похоже, дурак».
Нынче не лучше, порой хвалят, но чаще ругают. Извечные споры: «Больше жизни, нужен герой, пиши о сейчас». После таких слов всё в доме моем замирает. Где же взять жизнь и в каком роде? Как угодить тем, кто ее отродясь не видал?
И вновь весна, щебечут птицы – всё повторяется вновь и вновь.
В раздумьях прошел по Маросейке – толпы людей на перекрестке и уходящий вдаль трамвай. Каждый мечется в призрачной надежде найти свое счастье, иные красят вечер очередной попыткой, что рядом идет в ногу. Другие греют душу беседой, третьи глушат сознание в ярком экране стороннего мира, а я достаю блокнот. Гляжу, как светофор окрасил лужу в тревожный желтый, и стоя в лучах фонаря пишу: «Усатый мальчик говорит о формате, другой отощалый советует жить. Говорят, тут всё должно быть иначе. Как мне всем мастерам угодить?»
– Пожалуй, хватит на сегодня закорючек, – закрыв блокнот, говорю себе я, перехожу дорогу, миную не очень чистые пруды и нахожу себя в переулке с гусями.
Тут россыпью стоят посольства, есть место скверу и геркулесовым столпам в конце, что вдоль и поперек усеяны местами для ублажения души. К полуночи у меня с десяток одноразовых знакомых: с кем-то беседа, с иными флирт.
Одна сидела за столом напротив, вышли на улицу, умостились на лавке.
Я спросил:
– Завтра свободна?
– Не знаю.
– Давай куда-нибудь сходим.
