Раскинув руки в стороны – «Оп-ля!» – блондинка с блестками во взоре шубу сбрасывала на пол, словно сирена или лебедь перья, на освещенной сцене появляясь девой. Вначале она выставляла левую ногу, которую звала Харибдой, а затем уже правую – Сциллу. Как в полонезе приседая, она в манере клоунессы представляла своего застенчивого протеже:
– Геамант – геомант – или – Гамлет! – голубовато-серые заморские слова.
Барбара или Барбарелла! Преподаватель Прелести-и-Пантомимы. На ней, как знамя, развевались зеленые из бархата бермуды, в оранжевых она была ботфортах и в черной треуголке с красной окантовкой. Эбеновая трость в руке. На шее – лента, а на пояснице – бант. Звенели шпоры, хрустел паркет, а по колену бряцал на золотой цепи свисающий с плеча брегет.
– Милочка, ты выглядишь, – сказала Барбара хозяйке, разглядывая в зеркале свой глаз, – как будто генерала проглотила. Так говорят сейчас, а через час уже другое. Черепаху, например.
Лепному ангелу на потолке она, входя в гостиную, представилась:
– Привет, амур! Я – амурея!
Хозяйского сербера с мордой Квазимоды и манерами Казановы приветствовала:
– Чесчь!
Она, не глядя, бросала треуголку в сторону, а трость, как шпагу маршал Валленштейн при сдаче Бреды, вручала хозяину – известному художнику Пустодиеву:
– Микаэль! От взгляда в бездны ваших панорам у меня серебро оседает в моче, а в почках… изумруды выпадают. Мое приданое. О, Боже! Очередной шедевр! Где мой лорнет? Сейчас посыпятся полтинники из мочевого пузыря. «Индустриальный фа-авн». Позвольте, так это же обыкновенное окно! Что за урод там на плакате? Прошу прощения, нет, не урод и не окно… тогда же что? Так это ваш авто-в-окне-портрет-фото!? Вы – гений, Мика! Бесподобно! Не можно глаз отвесть. Мой папа самых честных правил, тогда как я… наоборот!
Она изобразила лебедя… или ворону… отбила чечетку, сделала реверанс и вновь произнесла заморские слова:
– Хеаман… хема или… ха-ха, а где же Хамлет?
Он поскользнулся на паркете и упал, сверху на него свалилась вешалка. Вазу он успел схватить, пожертвовав очками.
– На эту вазу, Барбара, при всех необходимо сесть и… помочиться, – изрек невозмутимо Геамант. – На утро сбудется мечта!
Не теряя времени даром, Барбара поставила вазу посреди комнаты и под аплодисменты присутствующих исполнила обряд.
Приведя условия исполнения следуюшего ритуала, особенности коего из-за отсутствия приличных эпитетов привести невозможно, Геамант провозглашал:
– … и много лет достанется везения в любви.
– Сколько? – осведомлялась деловая Барбара.
– Нескончаемое количество нимфе Первого Шага…
– А-ха-ха, – завиляла Барбрара по своему обыкновению бархатным задком.
– … и по году нам, смертным, – обводил он с четверть круга рукой, так как уже научился не делать широких жестов.
По возвращении домой Барбара повалила Геаманта в подъезде на кафельный пол и претворила… «Наконец!» … действительность в мечту. «Или наоборот!»
* * *
Детство Геаманта прошло в Пятигорске, в этом южном Петербурге северного Кавказа.
Здесь кто-то невидимый днем и ночью играет на струнах Эоловой арфы, гора Змейка ползает по ночам, а соседняя – Верблюд – ходит даже днем, если следить за ней с электрички. Аллея Дворцов в Пятигорске вьется по склону Машука от церкви св. Лазаря – к – Провалу.
Геамант любил бродить по улице рококоидного городка в тумане. Он забирался на акацию, растущую неподалеку от Провала, и с вершины гигантессы любовался огнями вечернего Пятигорска, разговаривал с птицами и набирался мудрости у звезд, как и подобает начинающему астрологу.
Воздух на юге, как сухое вино. Однажды он заблудился на пути вниз. Колючки стали впиваться ему в спину, как кинжалы заговорщиков, и он, спасаясь от гибели, вернулся на вершину и провел между небом и землей всю ночь. Под утро, когда он начал спускаться с дерева, из сероводородного озерца вынырнула, а может быть, ему это приснилось, вооруженная арбалетом арбалина, как он назвал ее впоследствии. Геамант стал карабкаться вверх, испуганно оборачиваясь на прозрачноватую ундину. Стрела вошла в естественную щель и поразила Геаманта в Судьбой намеченную цель.
