– Кто? – спросил шаман.
– Мальчик, – ответили ему.
– Буду, – кивнул шаман. – Скоро.
Он сел на пол пещеры, влажный от каменной испарины. Набедренная повязка шамана сразу промокла и отяжелела. Родичи новорожденного ждали, еле слышно вздыхая. Время шло, и шаман начал двигаться. Взяв руками левую ногу, он поднял ее вверх, словно кот, собравшийся вылизать яйца, а потом, согнув в колене, заложил себе за шею. То же самое шаман проделал с правой ногой. Скрестившись на уровне щиколоток, босые стопы торчали по обе стороны затылка на манер куцых крылышек. Пальцами ног шаман непрерывно шевелил, усиливая сходство с крыльями. Руки он свел перед грудью, тыльными сторонами ладоней друг к другу. Не человек – бутон диковинного цветка, растущего в кромешной тьме, под массивами Шаннурана – шаман замер каменным идолом.
Лишь трепетали пальцы ног.
Молодой отец смотрел на шамана с завистью. Лечебные позы, именуемые «грезами Сатт-Шеола», давались ему с трудом. С самого детства а'шури были обречены на ежедневное повторение грез, и тем беднягам, кого судьба обделила гибкостью, приходилось тратить куда больше времени на простые позы, чем их удачливым соплеменникам – на сложные. Каждый раз, мучая тело, вопящее от боли, молодой отец говорил себе, что лучше сдохнуть. Он знал, что лжет. Он видел, как умирают дураки, отказавшиеся грезить. Легко свести счеты с жизнью, прыгнув в пропасть. Быстро убивают хищные жабы в колодцах Йо-Шенн. Неплохо упасть на нож: так, чтоб клинок пронзил сердце. Но прожить три счастливых дня без грез, и затем в течение месяца корчиться от адских метаморфоз, растекаться слизистой лужей, которая в конце концов уйдет, впитается в черные известняки, откуда душа мертвеца станет вечно взывать к живым а'шури…
Детей водили глядеть на кончину безумцев.
Чтобы знали.
Шаман вернул ноги на пол. Опершись ладонями о шершавую поверхность, он резким махом забросил ноги назад. Свел лодыжки над влажным полом, устроил затылок на этом импровизированном изголовье. Руками шаман обхватил бедра, сцепил пальцы на пояснице – и вновь застыл без движения. Лишь сновал узкий, темный язык, облизывая губы в странном ритме, да затылок мерно ударял о пятку левой ноги. Не человек – дитя в колыбели из собственной плоти, урод шаннуранских недр – шаман ждал и прислушивался.
Дед младенца, хнычущего далеко отсюда, в галереях Сорги-Тхо, смотрел на шамана с грустью. Младше на добрый десяток лет, дед знал, что очень скоро не сумеет грезить в достаточной степени. Возраст грыз суставы и скручивал узлами сухожилия. Возраст наливал в мышцы жгучей кислятины. Дед старался изо всех сил, сражаясь не столько за лишний день жизни, сколько за возможность избежать мучений. Если а'шури уделял должное внимание «грезам Сатт-Шеола», в старости он получал награду: право сесть спиной к сталагмиту и окаменеть. Говорят, это даже приятно. Во всяком случае, мертвые пращуры улыбались. Дед сам видел, как они улыбаются, и рассчитывал обзавестись такой же улыбкой в ближайшее время.
– Возьмите, – сказал шаман. – Там.
И кивком указал: где.
Мрак, царивший в пещере, не был помехой зрению а'шури. Дядя новорожденного – безбородый юноша – прошел под гирляндой натёчных сосулек, наклонился и поднял горсть мелкого щебня. Протянул шаману, молча спрашивая: что дальше?
– Выбери, – велел шаман.
– Два, – сказал дядя. – Знаю.
– Дурак, – ответил шаман. – Все знают.
– Два, – рассердился дядя. – Мальчик.
– Дурак, – повторил шаман. – Отряд вернулся?
– Нет.
– Третий сын с ними?
– И пятый.
– Хорошо. Ждите.
Мужчины не поняли, кого им ждать: возвращения отряда, посланного наверх за Вдовьей долей, или шамана? Но спросить побоялись. Сопели, топтались, чесались в паху. Дураки, думал шаман, продолжая грезить. Мои дураки. Родные дураки. Кто я без них? Пустое место, бессмыслица. Шамана беспокоила судьба отряда. Двое сыновей, вылизанных Черной Вдовой – это, конечно, радует. Быстрые, сильные, в боевых браслетах, приемыши Вдовы были ловкими убийцами и бдительными охранниками. Но ходить в набег год от года доводилось все дальше. Деревни вокруг Шаннурана пустовали; чтобы взять пленников, надо было карабкаться на скалы, ночами пробираясь в селения диких горцев – или идти лигу за лигой, мучаясь головной болью и рискуя нарваться на конный разъезд.
Люди полагают, мы боимся солнца, думал шаман. Тоже дураки. Чужие дураки. При чем тут солнце? Сев обычным образом, он вытянул и широко раздвинул ноги. Наклонился вперед, ткнувшись лбом в пол; прежде чем развести руки в стороны, подсунул их под колени. Дыхание Шаннурана текло сквозь шамана. Уловив неприятную задержку, он стал похлопывать ладонями по полу. Дыхание выровнялось, вернув шаману ощущение цельности. Един с Шаннураном, с чувствами и страстями Хозяев, которыми здесь был пропитан каждый камень, он знал, что младенец в безопасности, и мог позволить себе миг передышки.
Глубоководные рыбы, думал шаман. Никогда в жизни он не видел моря. Глубина была для него колодцами, пропастями и лавовыми туннелями. Вода – подземными реками и озерами, укрытыми от солнечных лучей. Из рыб шаман знал лишь слепых, чешуйчатых тварей с хвостами, похожими на серпы, да голавлей, изредка заплывавших в пещеры – переждать зимние холода. Мелкие рачки и лягушки – не в счет. Но чувства Хозяев служили ему воздухом и водой, пищей и светом, а для Хозяев чувства являлись знаниями и источником перемен. Обучен наставником, шаман умел укрощать это кипение и превращать смутное колыхание чувств в нужные сведения. Глубоководные рыбы, думал он. Это мы, а'шури. Когда мы всплываем из каменных пучин Шаннурана, где веками живем под давлением Хозяйских страстей – в разреженном воздухе свободы нас разрывает в клочья. Надо торопиться. Надо успеть взять Вдовью долю и вернуться на глубину, прежде чем сердце взорвется, как вонючий, пахнущий тухлыми яйцами туман, скопившийся в заброшенной шахте. Не волнуйся, старик. Отряд возвратится с пленниками, ты проведешь обряд вызова, и Вдова изберет себе пищу, а может, и сыновей. Вылижет их в сухой темноте камер, и бойцов станет больше. Успокойся, старик, и не надейся, что еще при твоей жизни Черная Вдова вылижет не бойца, каких много, а истинного шури'аша — надежду племени. Однажды это случится, ибо так завещали предки. Но к тому времени ты сольешься со стенами лабиринтов, окаменев, и Хозяева примут твою жалкую душу…
Двадцать лет назад, шепнула память. Забыл? Вдова любила мальчишку превыше остальных. Она делила свое драгоценное присутствие на двоих: древнего наглеца, одного из тех бездельников, кого внешние люди зовут магами – и испуганного звереныша, который быстро разучился бояться. Ты чуял Вдовью любовь, ты спал в обнимку с надеждой, и что же? Они сбежали, наглец и щенок, и третий, вор с острым мечом; сбежали и унесли сокровище, предназначенное для истинного
