”Ne raillons pas les fous; leur folie dure plus longtemps que la notre. Voila toute la difference”[1].
К концу 1920 года правительство Соединенных Штатов практически завершило программу, принятую в последние месяцы президентства Уинтропа[2]. В стране царило спокойствие. Благодаря профсоюзам трудящиеся и работодатели достигли соглашения о заработной плате, ко всеобщему удовлетворению. Война с Германией, вторгнувшейся на остров Самоа, прошла без видимых последствий для Американской республики, а захват Норфолка и его временная оккупация были забыты благодаря славным победам на море и последовавшему за ними поражению войск генерала фон Гартенлаубе в штате Нью-Джерси. Капиталовложения в Кубу и Гавайские острова окупились сторицей, а затраты на возврат всей территории Самоа оказались вполне оправданными, так как теперь в портах острова американские суда могли беспрепятственно пополнять запасы угля. Оборона страны была крепка как никогда. Каждый город на побережье обзавелся собственными фортификационными сооружениями. Армия, реорганизованная Генеральным штабом по прусской системе, выросла до трехсот тысяч человек, не считая миллиона резервистов. Шесть эскадр крейсеров и мощных боевых кораблей следили за порядком в шести основных судоходных морских акваториях, и в резерве оставалось достаточно пароходов для патрулирования внутренних вод. Джентльмены с Запада наконец-то были вынуждены признать, что только люди достойные должны представлять нашу страну за границей взамен кучки патриотов-горлопанов и что дипломатическая академия необходима так же, как и юридические школы.
Страна процветала. Чикаго, ненадолго парализованный вторым Великим пожаром[3], восстал из руин и стал еще прекраснее, чем тот белый город, который был наспех возведен в 1893 году. Повсюду, где в свое время понастроили черт знает что, и даже в Нью-Йорке, большую часть архитектурных убожеств снесли. Улицы расширили, вымостили, осветили, высадили деревья, разбили скверы, часть железных дорог спрятали под землей в туннелях метро. Новые правительственные здания и казармы смотрелись великолепно, а одетые камнем берега всего острова Манхеттен были превращены в парки, ставшие любимым местом отдыха горожан. Государственное финансирование театров и оперы принесло свои плоды. Национальная художественно-промышленная академия США стала во многом напоминать европейские школы искусств. Забот у министра изящных искусств заметно прибавилось, а вот министру лесного хозяйства и охотничьих угодий теперь помогала Национальная конная полиция.
Последние договоры с Францией и Англией принесли нам немалую пользу. Выдворение евреев, родившихся за границей, в качестве превентивной меры, заселение нового независимого негритянского штата Суани, ограничение иммиграции, новые законы о натурализации и постепенная централизация исполнительной власти – все это способствовало национальному спокойствию и процветанию. Когда правительство решило проблему индейцев и эскадроны кавалерийских разведчиков в одеждах своих племен стали частью отлично отлаженной армейской машины, заменив малоэффективные подразделения в полках, созданные бывшим военным министром, нация вздохнула с облегчением. Когда Всеамериканский духовный конгресс успешно похоронил фанатизм и нетерпимость, а принципы добра и милосердия легли в основу объединения ранее враждовавших между собой религиозных направлений, было почти единодушно решено, что в той части планеты Земля, что именуется Новом Светом, наконец-то наступило благословенное тысячелетие благодати.
Но самосохранение всегда было для нас превыше всего, и потому Соединенные Штаты лишь наблюдали, не вмешиваясь, как Германия, Италия, Испания и Бельгия корчились в муках анархии, а Россия, подобно ястребу, нападала на них с высот Кавказа и когтила эти страны одну за другой.
В Нью-Йорке 1899 год ознаменовался демонтажем надземных железных дорог. А лето следующего, 1900 года, надолго осталось в памяти горожан, потому что в тот год убрали памятник Доджу[4]. Зимой следующего года началась кампания за отмену законов, запрещающих самоубийства, которая принесла свои плоды через много лет – в апреле 1920 года, – когда на территории парка Вашингтон-сквер был открыт первый государственный Зал прощания с жизнью, прозванный в народе усыпалкой.
В тот день я шел от доктора Арчера с Мэдисон-авеню. Врача я посетил скорее по привычке, а не по особой надобности. Признаю, что с тех пор, как я упал с лошади четыре года назад, у меня временами ломило затылок и шею, но вот уже несколько месяцев я чувствовал себя отменно. В тот день мой эскулап отпустил меня со словами, что в лечении я больше не нуждаюсь. Вряд ли стоило платить ему за этот последний визит, но о деньгах я не жалел. Меня беспокоила лишь та ошибка, которую досточтимый доктор допустил изначально. Когда меня подняли с тротуара, где я лежал без чувств, и кто-то милосердно послал пулю в голову моей лошади, меня отнесли к нему – к доктору Арчеру. А тот, решив, что мой мозг поврежден, поместил меня в свою частную клинику, где меня лечили как умалишенного. В конце концов доктор решил, что я здоров, и я, зная, что всегда был гораздо более нормален, чем он сам, «заплатил за науку», как он, смеясь, выразился. Уходя из клиники, я с нехорошей улыбкой сказал ему, что непременно с ним поквитаюсь, но он только расхохотался и попросил заходить время от времени. Я так и делал, надеясь когда-нибудь свести с ним счеты, но он не дал мне ни единого повода. Впрочем, я был терпелив и умел ждать, о чем не преминул в последний свой визит сообщить ему.
Падение с лошади, к счастью, не повлекло за собой никаких последствий; напротив, оно изменило мой характер в лучшую сторону. Из праздного молодого прожигателя жизни я превратился в человека активного, энергичного, умеренного в желаниях, но прежде всего… О, прежде всего весьма честолюбивого! Одно только меня беспокоило, и сколько бы я ни пытался бороться с наваждением, причина моей тревоги оставалась со мной.
