Чрезмерно полная женщина с редкими волосами, как каракатица из своей пещерки равнодушно рассматривающая меня из глубины единственного открытого в это время окошечка, сообщила что автобус в 9-00 отправляется отсюда, прямо с площади, и заезжает по дороге на автовокзал, поэтому ехать никуда не надо. Поблагодарив, я, еле передвигая ноги от усталости, проковылял на улицу. Хотелось свежего воздуха, так поразившего меня по прилету. Внутри здания запах проходного места, одинакового для всех нестоличных аэропортов и вокзалов, давал ощущение, что я никуда и не улетал из Питера. Он создавал впечатление единого пространства, как федеральные каналы телевидения сшивают разношерстные культурные куски большой страны, так и запах вокзалов скрепляет её, давая гостю возможность по прибытию везде чувствовать себя на родине. Это сомнительное удовольствие пришло на смену “дыму отечества”.
Было летнее утро. Давно рассвело, но ночная прохлада еще освежала. Шум самолета, на предельных оборотах прогревающего двигатели, периодически как бы накрывал аэропорт толстым одеялом, через который не могли проникнуть звуки оживленной городской трассы, проходящей рядом. Обширная и практически пустая площадь перед аэропортом, вымощенная железобетонной плиткой, которая от времени во многих местах перекосилась, раскрошилась, обнажив свой ржавый арматурный остов, негостеприимно лежала перед главным зданием аэропорта. Когда-то казавшийся большим и современным, сейчас, кое-где прикрытый по-восточному пестрой рекламой, аэропорт выглядел аляповато, как бывший советский инженер, теперь работающий уличным промоутером валютного обменника в своем лучшем, но сильно поношенном костюме, на котором спереди и сзади болтаются доски с курсом доллара и евро.
Несколько разноцветных автобусов стояли недалеко от центрального входа. На одном из них мне предстояло ехать. “Четыреста пятьдесят километров по жаре, как я это выдержу?” – крутился у меня в голове непраздный вопрос. Два часа до Пулково и полтора там, час полета из Питера, четыре с половиной часа в Домодедово, одиннадцать часов перелета из Москвы, три часа ожидания отправления автобуса, да еще шесть-семь часов сквозь влажную жару вдоль полноводной реки. Хотя аэропорт далеко от нее, но даже здесь чувствуется повышенная влажность. “Сегодня день ВДВ… и Ильин день, может удастся еще искупаться, когда приеду, завтра уже как бы нельзя будет. После выпью пива и завалюсь спать”, – подумал я с надеждой. Измученный не только многочасовой дорогой, но и пыткой, которую мне устроил сосед сзади, большую часть полета до Хабаровска раскладывавший пасьянс на тачскрине, вмонтированном в изголовье моего кресла, я мечтал уже даже не о сне, а просто о горизонтальном положении. Подумав о следующих шести часах, мне стало очень жалко себя. Только мысль о том, что в конце пути я увижу город, прижатый сопками к берегу быстрой полноводной реки, который возвели на краю света обреченные зэки на славу Родине, убившей их, и ставший каменным реквием по ним в виде геометрически правильных кварталов монументальных сталинских домов, полукружьем охватывающих останки двух огромных когда-то заводов, придавала мне силы. Эти образцы сталинского ампира, как форпосты цивилизации и сейчас возвышаются над водами великой реки, отражая в стеклах окон дикие сопки противоположного берега. Так мне представлялся город после прочтения статьи в Википедии, просмотра фотографий и Гугл-карт.
Поочередно обойдя спереди все автобусы, у одного из них за лобовым стеклом я обнаружил небольшую табличку, на которой от руки было написано “Комсомольск-на-Амуре”.
Вообще такой сложный маршрут не просто следствие удаленности места назначения, а малой связности регионов. Прямого авиасообщения с Питером нет, долететь можно только через Москву. Большинство пассажирского и грузового трафика традиционно идет через столицу – огромный транспортный хаб, накапливающий и перераспределяющий внутренние и внешние транспортные потоки большей части России.
Это была моя первая подобная командировка.
Спускаясь по трапу, вдохнув полной грудью незнакомый воздух, я понял, что оказался действительно в других широтах, другом климате. Сразу же подумалось о близком Китае. Когда мы семьей выезжаем за границу, то я с удивлением обнаруживаю, что совершенно не хочу, чтобы в нас узнавали русских. Когда я вижу соотечественников, то сторонюсь их и делаю, как мне кажется, “европейское” лицо. Я наивно полагал, что этот трюк мне хорошо удается, так как никто со мной за несколько лет поездок не пытался заговорить на улице, в ресторане или в магазине, пока однажды какой-то хорошо одетый русский мужик, немного “под шафе”, без прелюдий с изумительной непосредственностью не попросил помочь ему в выборе сока. Мы с женой гуляя в районе Сорбонны, зашли в магазинчик купить воды. Он стоял посредине узкого прохода и ездил глазами по пестрым рядам бутылок в поисках, как потом выяснилось, яблочного сока без мякоти. Мы молча попытались его обойти, но мужик, бросив беглый взгляд на меня, сходу, как будто только нас и ждал, произнес: “Вот ни черта не понимаю я по-французски, помогите, пожалуйста”. От такого мгновенного разоблачения мне сделалось огорчительно. Поскольку жена хорошо знала французский, то она быстро нашла мужику нужную бутылку. Он поблагодарил и сказал, что ему здорово повезло с нами, поскольку большинство россиянцев, как он сказал, делают вид, что они какие-нибудь англичане или немцы на худой конец, и помощи от них не допросишься, а здешние французы упорно не хотят понимать по-английски. “Стоит только выехать нашим за границу, и все вдруг становятся европейцами. Знаете, этакий комплекс крепостного человека, которого прилично одели и запустили в покои господина, а он от желания, чтобы его, не дай бог, не разоблачили, сразу становится таким чопорным, как английский лакей, что на самом деле его и выдает сразу с ног до головы. Неестественные все какие-то становятся. Нет, есть, конечно, народ “из Челябинска”, который напивается и поет “Катюшу”, эпатируя ”зажравшихся буржуев”, но таких не так много. – Он несколько секунд помолчал, а затем закончил, – Огромное вам спасибо за то, что помогли.”
Мы дружески попрощались. Выйдя из магазина, мне уже не хотелось строить из себя француза. После этой встречи я долго думал над словами соотечественника и пришел к выводу, что он в общем-то прав в оценке нашего стремления ни в коем случае не выдать своей “русскости”. Чувство неполноценности порождает различные граничные состояния, от уничижения до, как оказывается, плебейской гордыни.
Прилетев первый раз в США в аэропорт “N.Y J.F.Kennedy”, меня ошеломила сила страны, которая проявляла себя в вавилонском столпотворении народов, в ежеминутно прибывающих и улетающих самолетах, в бесконечно снующих между терминалами поездах, сотнях машин постоянно привозящих и увозящих пассажиров. Во всем чувствовался нерв мирового круговорота огромных масс людей, идей и больших денег, в котором я был посланником далекой провинции. Примерно такие же по силе эмоции я испытал, зайдя в аэропорт города Хабаровска, только с обратным знаком. У меня случилась инверсия, я почувствовал себя этаким “белым господином”, прибывшим в восточную колонию. Наверное, так чувствует себя какой-нибудь москвич, выбравшийся в заМКАДье. Возможно даже в Питере он испытывает нечто похожее.
