Стрелки показали начало двадцатого. Меньше трех часов до отбоя. Почти одиннадцать до новой смены. Потом личное время и снова отбой.
Восемь часов работы. Восемь часов бытовых забот. Восемь часов сна.
Вчера Самосбор забрал парнишку из сборочного цеха. Значит, к моей выработке накинут еще. Естественно, без доплаты.
Десять часов работы. Семь часов бытовухи. Семь на сон.
Глухой удар из глубины перекрытий заставил отвлечься от проклятого циферблата, в котором сосредоточилась вся моя жизнь. Я посмотрел сквозь заляпанное стекло единственного в блоке окна.
Работа, скука, сон. Иногда вой сирен и щелчки гермозатворов.
Повторить.
Я не жалуюсь, все так живут. Но иногда просто хочется посидеть у окна, покурить, даже если по ту сторону лишь завешенная дымкой бетонная глухая стена в десятке метров напротив.
Затушив бычок о треснувший край подоконника, задумчиво покрутил в руке новую пачку. Шершавый, приятный на ощупь картон еще не успел помяться в кармане и словно намекал: одной папиросы в такие моменты мало. Но пачка последняя, а ежемесячных талонов на курево ждать четыре дня.
Опять придется стрелять у мужиков или искать барыгу через Гнилонет.
Махнув рукой на эту мысль, я снова чиркнул спичкой.
– Ты коммунистом был? – Мужчина, стоявший на коленях неподалеку, достал голову из мусоропровода и повернулся ко мне. – А? Был?
– Я и сейчас коммунист, – бросил я.
Конечно коммунист, будто у меня есть выбор! А за другие речи можно и пулю от ликвидатора схватить.
– Во! Я и говорю – иные сюда не попадают! Все верили и строили этово, как его? Будущее светлое, равное для каждого. А вон чего понастроили. И сюда попали. Бесконечная хрущевка, где у всех поровну и жизни, и смерти. Ад это, говорю тебе, ад для всякого коммуняки.
Мужик закончил тарабарщину и снова засунул бритую макушку в люк мусоропровода.
Что он там делает, я не знал и, по правде, знать не хотел. Лёлик – очередной безумец, проигравший разум в стенах Гигахруща. Работа, сон. Оставшееся время мы либо забиваем рутиной – от хлопот по дому до бессмысленного просмотра передач по ящику – либо задаем вопросы без ответов. Пока наше здравомыслие не сойдет с рельсов, утратив последнюю связь с реальностью.
Если Самосбор не опередит.
В коридоре послышались торопливые шаги. Я хорошо изучил этот путь, как и всякий, кто хочет успеть к гермозатвору жилой ячейки вовремя. Сорок метров по обшарпанному полу, дверь на лестницу, два проема вверх, еще тридцать метров. Меньше трех минут на все; если не мешкать во время тревоги – останешься жив.
– Так и думал, что найду тебя здесь. – Дима даже не запыхался. – Серег, у нас ЧП.
Я протянул ему тлеющую папиросу, как раз на одну затяжку осталось. Пускай дым в его легких отсрочит новость хоть на мгновение. Почему я должен знать это сейчас? Не хочу.
Нет сирены, значит, ЧП подождет еще секунду.
– Лифт оборвался.
Вот это действительно хреново. Старые механизмы часто ломались, кабины застревали, а ремонтников порой приходилось ждать неделями. Но обрыв… Починка может затянуться от нескольких месяцев до бесконечности.
С неисправным лифтом плохо, без него еще хуже: следующий только на семнадцатом, а значит, одиннадцать этажей придется топать пешком. Каждый день.
Но лицо брата казалось серее обычного, и стало понятно – он не договорил.
– Кто там был? – чувствуя мерзкий холодок за ребрами, спросил я.
***
Из полуоткрытой двери нашей комнаты доносился приглушенный плач:
– Что я мужу скажу? Он в две смены работает, только бы я могла за детьми смотреть. А я… не досмотре-ела!
– Ну тише, тише, девочка моя.
– Ведь запрещала подходить к лифту без взрослых!
Решил не мешать им. В потертый халат тети Полины хоть раз да заходила поплакаться каждая женщина нашего этажа. Тетя не откажет, всегда найдет слова, подставит плечо.
Славка и Катя, брат с сестрой, единственные, чей смех слышался в этих стенах. Еще вчера я выходил прикрикнуть на ребят за то, что лупили резиновым мячом в гермодверь нашей квартиры. Какого черта они делали в кабине? Игры играми, но страшилки о несчастных, которые застряли между этажами во время Самосбора, здесь всякий учит с детства.
На кухне Вова ковырялся серыми от пепла пальцами в банке с бычками.
– О! Мужики! Угостите дядю папироской. – Он вытер руку о свою неизменную тельняшку.
– Пошел в жопу, Вовчик, – огрызнулся Дима.
– Ты че, сука? Ты как с ветераном разговариваешь? Я воевал! – Тельняшка вскочил, чуть пошатываясь.
Как сюда занесло бывшего ликвидатора с верхних этажей, никто толком не знал. Сам он предпочитал отмалчиваться, а мы не лезли с расспросами. Одни приходят, словно ниоткуда, другие пропадают. Дело привычное.
О прошлом Вовы можно догадываться лишь по химическому ожогу: левая часть лица и шеи превратилась в безобразное месиво застывшей, будто кровь на морозе, плоти. Еще по железяке вместо руки.
– Опять нажрался. – Дима скривился. – Я видел утром Ирку, у нее весь нос распух. Когда ты уже человеком станешь, падла?
– Можно подумать, кто-то здесь остался человеком. Папиросу зажали, – буркнул Вова, усаживаясь на место. Расшатанная табуретка жалобно скрипнула под его задом в дырявых трениках. – Сами вы в жопу идите, щенки. Пиструн еще не вырос так с дядей разговаривать.
Вовчик мог бы поломать нас с Димкой одной, что говорится, левой. Лично видел, как его протез гнет пятисантиметровые трубы, словно картонные. Но сейчас барыга, видимо, опять запоздал с новой батареей, и железяка бесцельно болталась лишним грузом.
– Вы уже позвонили? – спросил я Диму, решив больше не обращать внимания на тельняшку.
– Конечно. Ответ как обычно: бригада будет в течение пяти дней.
– Уверен, что обрыв?
– Сам слышал. Скрежет страшный и этот грохот издалека, в самом низу… такое запомнишь. Я со смены возвращался, а мать их рядом была, мусор выносила. Она тоже слышала.
В прихожей стукнул гермозатвор.
Алина разулась на ходу, привычно разбросав по углам обувь, прошла на кухню и уселась на свободную табуретку рядом с хмурым Вовой. Вытянула ноги в драных колготках.
– У-у-у, наконец-то. Как же болят, – выдохнула она. – Опять лифт стал?
– Оборвался. – Я покачал головой.
– Ого! Зараза, теперь до семнадцатого пешком топать.
Она работала на семидесятом; чтобы добраться до фабрики, ей приходилось делать на одну пересадку больше, чем мне. Немудрено, что наши первые мысли совпали.
– Лин, там были дети. Славик с Катькой.
– Это плохо, – сказала спустя секундное молчание. – Вы пожрать не грели?
Я всмотрелся в ее лицо, бледное и неподвижное. Большие глаза скрывали за голубизной холодную глубину, темнее шахты лифта. Нет, я не ждал дрогнувших губ, тем более не ждал слез. На этажах редко увидишь сострадание.
