Начало. Дневниковые куски из синих тетрадок
В тюрьме нет дел. В тюрьме есть мысли. Нет друзей, и нет настоящего. Есть прошлое и непонятное будущее, мёртвое время.
Страшного ничего, да и не страшное пугает, а больше неизведанное, плюс то, что навеяно вольными представлениями о тюрьме, а сама тюрьма не страшная.
Бутырка, например, очень красивая. Ворота стильные, арки. Архитектура, короче. Восемнадцатый век.
Ворота дубовые.
Я когда первый раз зашёл внутрь – даже был несколько удивлён стилем, но зашёл как в другой мир, чувство было как у новорождённого или как у трупа, входящего в царствие небесное. Короче, жопа.
Потом уже, возвращаясь с судов и продлёнок, я выпрыгивал из автозака и уверенно и спокойно заходил внутрь тюрьмы, шутил и улыбался, и думал о другом, не замечая ворот и тюрьмы. Всё пройдёт. Всё будет. Всё сгниёт. Радуйся. Радуйся, что не подох и не умер, что живой и скоро всё встанет на какие-нибудь места, скоро выпадет снег и ты отсюда свалишь. Мне приснился сон, что я уйду, когда выпадет снег.
Снег потом выпал, но я не ушёл, хотя это случилось позже, а заехал я в августе, в самый разгар страшной московской жары 2010 года, когда жить-то не хотелось, а тем более при этом ещё и сидеть в тюрьме.
Привет мне, я в общей хате Бутырской тюрьмы. 4-й корпус, камера 124. Со мной рядом несколько идиотов, пять таджиков (а таджики в тюрьме – это вся средняя Азия, будь таджик киргизом или даже казахом, он всё равно таджик), пять-шесть адекватных чувачков (наркоманы), белорус, два грузина и один татарин. Временами татарин – животное, а иногда он меня умиляет. Белорус – это Илюха Пантюхов, который в самую жару украл в охотном ряду пальто, за что и заехал. Ущерб там у него копейки, статья ни о чём, полгода, думаю, дадут и пинка под зад.
Таджики сидят за мобильники и траву, срока у них либо никакие, либо огромные, они в тюрьме ведут себя омерзительно: постоянно моются и молятся, постоянно жрут и галдят, постоянно выносят всем мозг. Бороться с ними практически бесполезно, бить их можно хоть каждые полчаса, а толку ноль.
Таджик, когда он один, сидит как зверёк, не молится и не говорит. Когда собирается в хате пусть и разнонациональная кучка – начинается гыр-гыр. С утра до ночи этот проклятый гыр-гыр! И ночью тоже. Сидят на перевёрнутом ведре возле тормозов (решётка перед дверью) и гыргырят. И периодически молятся. На двух верхних шконках наше зверьё устроило себе мечеть. Порой не слезало оттуда. Просто сменяли друг друга и Акбар.
Наши тоже некоторые начинают креститься на всё подряд, но никого вроде не достают этим, хотя особо фанатичные меня выводили своими россказнями о Боге.
Конечно, не о Боге, а об иконах и попах, о крестах и церковной литературе, которой в тюрьме выше крыши. Поначалу я вступал в дискуссии, потом забил. Когда начинали грузить – ложился спать.
Или с Борисычем мечтал о будущем и прикидывал свои расклады. А расклады мои не очень. Статья от двух до шести, но светит мне дурдом. На август-сентябрь я ещё не знал, меня ещё не признали невменяемым и я рассчитывал получить условный срок, но к дурдому уже всё шло, им несло за километр. Дурдом я поймал только в октябре, когда дёрнули на пятиминутку к докторам и они признали во мне своего. Тем самым, последние надежды на условный срок умерли.
В начале сентября прилетала Настя. Я помню, как над Москвой летел её самолёт, я чувствовал каждый его винтик, я слышал дыхание Насти и до такой степени проклинал человека, который запихал меня в эту тюрьму, что двоилось в глазах.
Настя. Я ждал её полгода, сходил с ума. Пил, как идиот, вытворял гадости и играл концерты во всяких Томсках, занимался фигнёй и жил в Крылатском. Собирался на юг и ждал её как спасения от своей шизы, от полной потери себя и смысла себя, от чувства полнейшей жопы, которая пришла-таки с тюрьмой. Которая чуть не убила нас обоих.
Обнаружил же я себя только в конце октября – начале ноября, когда и стал записывать то, что со мной происходит, чтобы не сойти с ума. 21-го октября меня перевели на Кошкин Дом, отдельный корпус Бутырской тюрьмы, СИЗО для дураков. Мы сидели с Борисычем и пили чай, зашёл продольный и заказал меня с вещами. Был вечер.
Кошкин Дом. Пронести общак
Мне 31 год.
Я никогда не думал, что окажусь наедине с собой настолько серьёзно, я не хочу писать о быте и нравах тюрьмы, может только получится об этом упоминать, и то изредка, чтобы была атмосфера читать. Короче, дневник одного раздолбая, по идиотским стечениям обстоятельств нашедшего себя здесь и сейчас.
Ноябрь.
Как уже упоминалось, сел я в начале августа, когда в Москве была жара и дым. И весь август я был твёрдо уверен, что вот сейчас, человек, который меня сюда засадил, пойдёт в ментовку, расскажет, что это недоразумение, что всё со-психу, что всё по-пьяни, что ничего не случилось, а оно и правда, ничего не случилось, и меня отпустят. Но прошёл август. И потом сентябрь.
В октябре я узнал, что человек попросту испугался идти в мусарню. Ну да ладно, хрен с ним. От него у меня остались только страшные сны.
Я поймал на себе ноябрь во всей красе его предсмертной осени, которую ждал целый год и которую увидел сквозь решётки сначала Бутырки, а потом КД, что в переводе – Кошкин Дом.
Не так давно здесь держали «баб» и психов. Потом для «баб» построили 6-й централ, а психам отдали под безвозмездное жильё весь корпус. И здесь теперь моё место. В камере 491 на 4-м этаже. У окна мой шконарь. Теперь без второго этажа (пальмы). Из окна виден жилой дом, который обычные люди помнят на пересечении улиц Новослободской и Лесной (на углу), и ещё виден шлюз. Ворота тюрьмы.
Странно, но я очень часто утром проходил мимо этого углового дома, возвращаясь из клуба «Loftbar», где был ночным администратором. Какой уютный дворик для утреннего пива, если смотреть на него из тюрьмы.
Я смотрю теперь. Смотрю, как козлы растягивают у локалки сетку-рабицу. Сами себе делают забор. Хозбанда. На Бутырке она маленькая, один отряд, меня тоже опер пытался записать в козлы, когда я только появился в карантине, давай, говорит, к нам. Я отказался. И не по каким-то «типа-блатным» соображениям, а просто ничего вообще не знал и, чтобы не наворочать дел – сказал: – нет.
Козлов презирает «залупочёсная» братия, ауешники. Пиздоболы и первоходы, в основном чурьё, которое, сидя на перевёрнутом ведре возле тормозов, целыми днями врёт о себе целиком и полностью. Баландёры тоже козлы. Баландёров они презирают, хотя те ничего им плохого не делают, напротив, многие помогают. Малявы носят, например, с корпуса на корпус. Или Саня баландёр на КД, тот вообще разносил чай и сигареты общаковые по «замороженным» (камеры без дороги) хатам. Но чурью похер. Чурьё называет себя порядочными арестантами, при этом крыся и разводя своих же порядочных, обливают баландёров кипятком и орут всякую херь про АУЕ. АУЕ – это их аббревиатура, на которую дрочит каждый «залупочёс», чурёнок или наш. Значит она типа арестанское уважение чего-то там такое. Они себя гордо называют арестантами. Они не пидоры, поэтому люди. А не люди, потому что люди. Мудачество и игра в тюрьму.
