Путь ведьмы
Меня зовут Эделина и я – ведьма. Не та, что на гравюре бесталанного художника, в остроконечной шляпе и бородавкой на носу, и не та, что в деревне порчу на скот да соседок надоедливых наводит. Эти и не ведьмы вовсе, так, случайные вкусительницы нашего ведовского могущества. Я же одна из истинных ведьм, колдовской сосуд, полный мудрости, бездна страдания, сердце благочестия и веры. Меня нельзя убить – я уйду из этого мира лишь по своей воле. Меня нельзя покорить – я неподвластна даже времени. Меня нельзя любить – душа моя холодна и бесстрастна, я не добро, но и не зло, я сумерки, рождающие ночь, я предрассветная дымка, зачинающая день. Я – истинная ведьма…
Когда-то очень давно я была человеком, малым человеческим дитём, неразумным, несведущим и оттого, наверное, очень счастливым. Отца своего я не знала. Когда матушка произвела меня на свет, его вместе с другими сельчанами угнали на одну из тех бесконечных господских междоусобиц, что не приносят ни золота, ни земель, ни гордости, а лишь истощают и без того обескровленные поборами княжеские угодья. Матушка говорила, что нравом я очень похожа на павшего в жестоких битвах горемычного моего родителя, бесконечно ласкала и обнимала меня, стойко неся горестный вдовий крест и находя утешение в долгожданном своём материнстве. Мои детские воспоминания пронизаны трепетным солнечным светом, тихими матушкиными колыбельными, тёплым запахом парного молока и смехом, хрустальным, ясным, словно весенняя капель. А потом грянул страшный кровавый день, разбивший мою безоблачную жизнь, моё детское счастье, моё сердце на уродливые острые куски.
Словно тяжёлые речные валуны, перекатываю в голове те восхитительно прекрасные и чудовищно жестокие мгновения, навечно оставившие в моей душе глубокие, рваные раны… Вспоминаю нежное, красивое лицо матери, её светлые волосы нимбом светятся в предзакатных солнечных лучах. Она плетёт для меня венок из луговых цветов: «Смотри, Эделина, васильки синие, как небо!» – и голос её звенит хрустальным колокольчиком, а я, беззаботная, прячусь в высокой траве, потом внезапно выпрыгиваю, пугаю матушку, она хохочет, хватает меня в охапку и падает в душистое разнотравье, и я падаю вместе с нею. А над полем уже летят горящие стрелы, оголтело кружатся стервятники и горячие кони вражеских латников топчут цветущие заливные луга, где мы – счастливые, в одном мгновении до смерти…
Потом воспоминания сливаются в сплошное кровавое месиво, и словно в грязной вонючей луже видится мне ухмыльчатая рожа безжалостного маминого палача, мелькает зарево страшного пожара, спалившего дотла мою родную деревеньку, эхом доносятся крики и стоны умирающих односельчан и – огонь, едва видимый, зеленоватый, потёкший из кончиков моих трясущихся от ужаса пальцев.
В живых не осталось никого, одиноким столпом стояла я посреди безмолвного пожарища, в мешанине из пепла и крови, боясь взглянуть на обугленные тела захватчиков, боясь пошевелить руками, в которых таилась неведомая мне, невероятная, могущественная сила.
Там меня и нашла Миррея.
Она помогла похоронить родимую мою матушку на том самом месте, где мы с ней, беззаботные и счастливые, падали в небо среди полевых цветов на самом краю от страшной погибели, и терпеливо ждала, пока я выплачу над маленькой неприметной могилкой всю свою растерзанную душу. Рыдая над устеленной цветами свежей насыпью, я поклялась со всем пылом израненного детского сердца отомстить за её гибель роду человеческому, за окровавленные её пшеничные волосы, за грубо распяленное под пьяным латником белое её тело, за то, что не сумела, не спасла, маленькая перепуганная ведьмочка, принявшая благословение силы в миг её смерти, отомстить, а потом вернуться и умереть здесь, среди васильков и клевера, в такой же погожий летний денёчек.
Миррея положила на одинокий земляной холмик маленький букет из цветов и сорочьих перьев и сказала:
– Отныне она будет жить в твоём сердце, Эделина. Не оскверняй его дурным, не пятнай злобой светлую память о ней, – и отошла, дав мне время упиться лютым, беспредельным горем.
А когда я, обессилевшая от скорби, поднялась с остывшего матушкиного захоронения, влажного от росы и горьких слёз, Миррея укутала меня в свой зелёный бархатный плащ и увела прочь с пепелища, не замечая, а может, не желая замечать, что душа моя отныне и навек отравлена смрадом зверски умерщвлённой человеческой плоти.
Миррея была истинной ведьмой-отшельницей. Она так давно покинула мир людей и спряталась от их глупости и жестокости в непроходимой чаще, что и сама не помнила, когда это произошло.
Много лет Миррея жила совсем одна в глубине древнего могучего леса, просторную светлую хижину её скрывали от чужого глаза цепкие опасные топи и незримые защитные заклинания. Здесь она собирала ароматные ягоды и целебные травы, варила из них молодильные бальзамы и заживляющие мази, а потом продавала многочисленные бутылёчки и флакончики на деревенских ярмарках.
Её чистое и светлое сердце было лишено злобы и зависти. Несмотря на многочисленные человеческие грехи и пороки, она любила людей, оберегала их скот и посевы, тайком лечила и наставляла на путь истинный. Осторожная и разумная, Миррея искусно скрывала свою ведовскую сущность и ни разу не испытала мук сожжения и возрождения, а потому созрела и состарилась, как обычная, не отмеченная ведьмовством женщина.
Когда не подпитываемые страданиями колдовские силы стали утекать из её натруженных рук, Миррея задумалась о преемнице – славной маленькой ведьмочке с такими же добросердечными и честными помыслами, как у неё самой. Казалось, многолетним поискам не суждено было увенчаться успехом, но одним чудесным летним вечером колдунья ощутила наконец зов истинной силы и был он такой невиданной мощи, что Миррея немедля бросилась на зачарованный призыв.
Не успев осиротеть, я тут же обрела новый дом и горячо любящую душу – весь свой нерастраченный материнский пыл Миррея обратила на меня, долгожданную юную чародейку с разбитым вдребезги сердцем.
Она привела меня в свой дом – крохотный райский уголок среди болот и вековых деревьев, светлый, уютный, бесконечно прекрасный. Эта обетованная земля была надёжным убежищем для старой одинокой ведуньи, но мне, юной ведьме, едва начавшей постигать колдовское могущество, было здесь тесно, скучно, а порою и вовсе тоскливо. Зачарованные цветы и ручные белочки, звонкий ручеёк с чистейшей водицей и пучки ароматных трав, аккуратно развешенные вдоль стен лесного жилища – всё это казалось слишком сказочным, приторным, словно я до тошноты объелась матушкиными медовыми пряниками. Душа рвалась на свободу, жаждала бескрайнего разнотравья, пыльных дорог, вьющихся лентами к далёкому горизонту, но та заветная свобода не сулила мне ни покоя, ни радости: теперь, когда я обратилась в истинную ведьму, людской мир стал для меня опасным. И, пока я не овладела в полной мере своими сокрушительными чарами, возвращаться в родные края было опрометчиво.
