Сержант Александр Ильич Полещук. 1936 г.
С горьким чувством досады начинаю я это сочинение – не очерк, не повесть, не биографию, не историческое исследование, а что-то вроде монтажа фактов, заметок, цитат и размышлений, объединённых одной темой – судьбой отца. Но чувство досады вызывает не то, что материал, рассыпанный по разным и очень неравноценным источникам, клочковат, обрывист и с трудом укладывается в рамки определённого литературного жанра. Моё занятие прерывает, иногда надолго, сомнение: понадобится ли кому-нибудь моя работа? Чересчур узок круг людей, которым она может быть интересна. Поздно, безвозвратно поздно! Умерли все, кто близко знал и хорошо помнил отца: его мать, сёстры, его жена, родители и брат жены. Ушли из жизни и мои двоюродные братья, воспитанные, как и я, в атмосфере почитания памяти павших на войне.
А взяться за перо, как выражались в старину, меня побудили неожиданные события. Однажды вечером позвонил Рафаэль Гольдберг, редактор газеты «Тюменский курьер», – мой и жены однокурсник по факультету журналистики Уральского университета.
– Твой отец – Полещук Александр Ильич? – спросил он.
– Да.
– 1912 года рождения, был призван в армию Ялуторовским райвоенкоматом?
– Верно.
– Я сейчас просматриваю картотеку для второго тома «Запрещённых солдат»…
Поясню, что речь шла о документальном сборнике «Запрещённые солдаты», где собраны сведения об одиннадцати тысячах тюменцев, попавших во время Отечественной войны в плен. Первый том этого сборника, составленного Рафаэлем Гольдбергом и историком Александром Петрушиным на базе рассекреченных архивных материалов, вышел из печати в 2005 году и был подарен мне, так что я сразу понял, о чём говорил Раф.
– Так вот, – продолжал мой собеседник. – В карточке указано, что он попал в плен в октябре 1941 года, а в июле 1944-го бежал… Завтра посмотрю фильтрационное дело, позвоню…
Надо ли говорить, как были взбудоражены я и мои близкие этим сообщением… Стала, по крайней мере, понятна причина загадочного молчания отца в течение почти всей войны. Ведь его последнее письмо, датированное 29 сентября 1941 года, пришло из посёлка Издешково Смоленской области, «похоронка» же извещала о его гибели в Латвии 21 февраля 45-го. Но как именно попал он в плен? Где находился, в каких лагерях? Что происходило между его побегом и гибелью? Почему не дал о себе знать после освобождения из плена? Словом, безответных вопросов стало ещё больше, чем раньше, когда на многочисленные наши запросы в архивы мы получали однотипный ответ: по одним сведениям, Полещук А. И. пропал без вести в 1941 году, по другим – погиб в 1945-м.
Через несколько дней из Тюмени пришёл пакет. Это была копия протокола допроса Полещука Александра Ильича, техника-интенданта 1 ранга (то есть, старшего лейтенанта административной службы) оперуполномоченным контрразведки «Смерш» спецлагеря №283 лейтенантом Ткачёвым. На каждой из восьми страниц Опросного листа стояла удостоверяющая подпись отца, хорошо знакомая мне по его сохранившимся письмам и документам. Опросный лист имел порядковый номер 38371.
Именно тогда я решил написать обо всём, что мне известно, и о том, что обязан узнать об отце. Если это не сделаю я, то уже не сделает никто.
Опросный лист №38371. Сталиногорский проверочно-фильтрационный лагерь ГУКР «Смерш» №283. 1944 г.
О Великой Отечественной войне пишут уже шестьдесят с лишним лет. Но никому пока не было дано с сознанием исполненного долга перед памятью предков перевернуть последнюю страницу этого горького и героического повествования. Продолжают выходить книги и статьи, защищаются диссертации, снимаются фильмы. В последние годы вал публикаций всё растёт: таков естественный результат снятия режимов секретности и исчезновения запрета на свободное слово.
Опросный лист №38371. Сталиногорский проверочно-фильтрационный лагерь ГУКР «Смерш» №283. На последней странице – удостоверяющая подпись отца. 1944 г.
Ежегодно в День Победы в миллионах семей поднимают поминальную чарку. Поминают тех, кого ещё помнят живыми, и тех, кого знают только по имени, и павших вообще, чьи лица и имена растворились в вечности.
Уже и Интернет наполнился спорами о причинах наших поражений и цене побед, воспоминаниями ветеранов, сообщениями поисковых отрядов, запросами о судьбе пропавших без вести.
Раны продолжают кровоточить, как будто война кончилась вчера.
И там же, в анонимной информационной паутине, – прейскуранты на откопанную в болотах немецкую и советскую амуницию, оружие, боевые награды и знаки различия. Чёрные следопыты освоили чёрный рынок войны…
Да, годы идут, времена меняются, выросли новые поколения, и для многих сегодняшних молодых людей та война перестаёт быть не только «священной», но и «Отечественной», и на неё всё чаще распространяется бесстрастное и чуждое нашему русскому сознанию наименование – Вторая мировая.
Наверное, в этом есть историческая закономерность, предопределённость забвения, даже наверняка есть. И всё-таки, всё-таки… всё-таки ещё можно – сквозь орудийную канонаду, скрежет танковых гусениц, хриплые стоны раненых и тяжёлый русский мат можно расслышать, как бьётся одинокое человеческое сердце.
У меня остались три вещи отца: ажурная, каслинского литья, подставка для карманных часов, так называемый подчасник, чайная чашка с блюдцем фабрики Кузнецова и алюминиевый котелок с процарапанной на крышке надписью ПОЛЕЩУК.
Чугунный подчасник, с гнездом, предназначенный для бережного сохранения карманных часов, когда ими не пользуются, стоит на полке без применения.
Чашка и блюдце, расписанные декадентскими бледно-лиловыми цветами, сберегаются особо: это семейная реликвия, имеющая уже довольно длительную историю. Перевернув чашку, можно увидеть на её донце печатку: «1912» – год рождения моего отца. Кто-то из родственников преподнёс этот дар его матери – а моей, стало быть, бабушке Евдокии Кузьминичне – с наказом передавать чашку дальше по мужской линии. Когда родился я, Евдокия Кузьминична так и сделала, и я стал хранителем заветной чашки, пока она не перешла к моему старшему сыну Всеволоду.
А солдатский котелок с фамилией отца с некоторых пор стал атрибутом нашего семейного застолья в День Победы. Иногда он просто присутствует на столе, а иногда, налив в крышку котелка водки, мы пускаем её по кругу, как магическую чашу памяти, по очереди отпивая поминальный глоток.