Глава первая
Везучий господин инженер
Доктор Земмельгоф старался вовсю, хотя и без малейшей суетливости, с чисто немецкой неторопливой обстоятельностью. Он там и сям прижимал к спине Бестужева широкий костяной раструб стетоскопа, уже успевший нагреться от долгого соприкосновения с живым телом, выстукивал повыше поясницы и пониже шеи костяшками коротких сильных пальцев, мял спину и бока, щупал суставы, сгибал-разгибал руки, заставлял приседать, заглядывал в глаза, оттянув веки. Все эти манипуляции затянулись надолго, но в конце концов окончились. Отступив на шаг, доктор совершенно по-наполеоновски скрестил руки на груди и, поигрывая густыми седыми бровями, разглядывал Бестужева с непонятным выражением лица. Бестужев, опустив руки, в одних больничных кальсонах унылого неопределенного цвета, стоял перед ним, чувствуя себя рекрутом на приемной комиссии. С врачами в качестве пациента ему приходилось, слава богу, сталкиваться крайне редко, и он всегда испытывал к ним легкую робость.
В иных профессиональных занятиях многое зависит от внешности. Доктор Земмельгоф производил впечатление несокрушимой надежности: низенький, кряжистый, с седой шевелюрой, седыми же кустистыми усами, скупой в движениях и непререкаемый в тоне. Надень на него мундир и немецкую каску «пиккельхаубе» – классический строгий полковник…
– Ну что же, господа-гусары-вскачь… – протянул наконец доктор. – Должен с радостью констатировать, любезный мой, что с точки зрения медицины вы абсолютно здоровы. Ваше, так сказать, невольное купание прошло совершенно без последствий. Никаких изменений и остаточных явлений в легких, вы крепки, господа-гусары-вскачь, как молодой дубок… Отрадно, отрадно. Рад видеть в вашем лице прекрасный образчик германского юноши, выходящего невредимым из серьезных испытаний. Мы ведь все германцы, не правда ли? Идет ли речь о рейхе или австрийских землях?
– Разумеется, – кивнул Бестужев, едва не рявкнув вместо этого «Так точно!».
– Отлично, отлично… – приговаривал доктор, убирая стетоскоп в черный футляр. – Можно полюбопытствовать, откуда у вас вот это? – он коснулся пальцем шрама на левой руке Бестужева повыше локтя. – Сразу видно, господа-гусары-вскачь, что это давнее ранение винтовочной пулей, прошедшей через мякоть…
– Несчастный случай на медвежьей охоте, – мгновенно нашелся Бестужев. – Случайный выстрел из карабина.
– Вот-вот-вот… – покивал доктор. – Пуля была выпущена из нарезного оружия и имела соответствующий калибр…
«Да уж конечно», – подумал Бестужев. Его единственное ранение в Японскую войну было причинено как раз пулей из японской «Арисака» – но доктора не следовало посвящать в такие тонкости, потому что австрийскому инженеру попросту негде было бы обзавестись таким увечьем…
– И вы, конечно, были на военной службе? – спросил доктор. – Не вздумайте отпираться, господа-гусары-вскачь, военную выправку, дающую себя знать через годы, я не могу не усмотреть. Я сам, знаете ли, служил в молодости – королевская баварская армия, десятый пехотный полк принца Людвига. Не приходилось слышать? Славный полк, создан в шестьсот восемьдесят втором году. Да и здесь, господа-гусары-вскачь, в качестве военного врача участвовал в кубинской кампании и мексиканском рейде. Отмечен военной медалью, – добавил он с нескрываемой гордостью истого тевтона, прямо-таки преклонявшегося перед официальными знаками отличия. – Вы служили, я же вижу…
– Вы невероятно проницательны, герр доктор, – сказал Бестужев аккуратно подбирая слова. – Пехотный полк его величества кайзера и короля, службу закончил унтер-офицером.
Разоблачения он не боялся: доктор Земмельгоф, во-первых, был германским баварцем, а во-вторых, жил на американской земле добрых четверть века, так что наверняка имел весьма слабое представление об австрийской армии, ну, а в крайнем случае всегда можно сослаться на тонкости армейской реорганизации, за которыми доктор вряд ли следит…
– Ну да, ну да, – кивал доктор. – Военная косточка и германская кровь… Вы, друг мой, наверняка благодаря этому и спаслись из столь ужасного испытания, поглотившего столько жизней… Можете одеваться, для медицины, подчеркиваю с радостью, вы более не представляете ни малейшего интереса – разве что как пример исконно тевтонского духа… У вас даже облик вызывает в памяти древних богатырей Тевтобургского леса, разбивших римские легионы…
«Приятно слышать», – подумал Бестужев. Натянул нижнюю рубашку столь унылого цвета, серо-лилово-белесого, накинул казенный больничный халат.
– Я отдам соответствующие распоряжения, – сказал доктор, убирая в черный пузатенький саквояж свои футляры. – Не вижу причин и далее удерживать вас на больничной койке, для молодого человека вашего склада это должно быть хуже тюремного заключения, понятное дело. Я пришлю фройляйн Марту, господа-гусары-вскачь… – он потянул носом воздух. – Ну конечно, вы опять курили в форточку, проказник… Ладно, ладно, после всего пережитого и счастливого спасения вам можно позволить этакие шалости, благо вы полностью здоровы… Всего наилучшего!
– Всего наилучшего, – вежливо раскланялся Бестужев.
Подхватив саквояж и черный цилиндр, доктор решительными шагами вышел из крохотной палаты, представленной в единоличное распоряжение Бестужева. Оставшись в одиночестве, Бестужев в который раз собрался нарушить строгие больничные регламенты – раскрыл тумбочку и потянулся за пачкой английских папирос, которыми его щедро снабдили моряки с судна «Карпатия». Прислушавшись к шагам в коридоре, торопливо захлопнул дверь, выпрямился и придал себе скучающий вид.
Как он и предполагал, в палату вошла фройляйн Марта – он уже научился узнавать шаги сей достопочтенной особы, более схожие с тяжелой поступью баварского гренадера. Телосложением и комплекцией солидная старая дева, по возрасту почти не уступавшая доктору Земмельгофу тоже весьма напоминала бравого королевского гвардейца, была на голову повыше Бестужева и чуточку пошире в плечах.
В руках у нее поблескивал старательно начищенный небольшой мельхиоровый поднос, а на нем стоял стакан с белой жидкостью, каковой она поставила на тумбочку и сообщила:
– Ваше горячее молоко, мой мальчик. Герр доктор Земмельгоф ради подкрепления сил и ввиду вашего полного выздоровления распорядился на сей раз добавить не одну чайную ложечку коньяка, а две. Извольте, Лео…
По степени вызываемой ненависти на втором месте после разномастных революционеров у Бестужева пребывало горячее молоко. Пусть даже сдобренное коньяком – его в столь крохотных дозах все равно практически не ощущалось. По чести говоря, он предпочел бы обратную пропорцию жидкостей – но об этом, несмотря на все послабления, не следовало здесь и мечтать.
