Сережки были совсем маленькие… Каждая из них на побледневшей, от холода, мочке уха казалась капелькой крови. Ягодки…? Или цветочки…? Нет, кажется, все-таки, ягодки…
В вагоне метро тесно, как обычно в часы пик, но между Егором и девушкой была зажата старушка с авоськой, поэтому разглядеть хорошенько с первого раза он не сумел. Потом старушка просочилась ближе к дверям, ожесточенно работая локтями и авоськой, а девушку вагонная толчея услужливо придвинула к Егору совсем вплотную, поэтому теперь он мог спокойно и внимательно рассматривать и ее саму, и сережки.
Тонкий профиль, словно наскоро набросанный чернильным пером, болезненно-бледная фарфоровая кожа, кажущаяся еще белей на фоне черных волос, собранных в небрежный пучок, и эти маленькие серьги-кровинки… Серьги-ягодки… "Студентка…" мысленно предположил Егор, бросив взгляд на увесистую кипу книжек, которые таинственная незнакомка бережно прижимала к себе. "Лет девятнадцать… Да нет, больше… Двадцать один…"
Несколько волосков из прически зацепились за одну из сережек. "Интересно, она чувствует?" Егору до смерти захотелось протянуть руку и распутать сережку, а заодно и прикоснуться к девушке. Он с трудом сдержался.
Вагон тряхнуло. Не удержав равновесие, девушка почти рухнула на Егора. Молодой человек инстинктивно обхватил ее одной рукой, оберегая от падения.
– Извините…
– Ничего! – ответил он бодро.– Единственный приятный момент за весь день!
Он хотел добавить еще что-то, чтоб не упустить кончик ниточки, начавшей завязываться в знакомство, но девушка уже отвернулась, пробираясь к выходу.
Егор двинулся следом за ней: не спуская глаз с хрупкой фигуры, бесцеремонно толкаясь и наступая на ноги, не обращая внимание на недовольные возгласы вокруг.
У самого выхода из вагона его, все же, закрутил водоворот выходящих и входящих пассажиров. Всего пара секунд, но этого хватило. Выбравшись – в пальто, съехавшем на бок, с шарфом, болтающимся одним концом где-то за спиной, – Егор уже не мог отыскать свою безымянную звезду. Он вертел головой, стараясь разглядеть в безликой толпе ускользнувшую девушку. Бесполезно.
Егор угрюмо побрел к выходу. На улице его обдало студеным январским воздухом и совсем не по-зимнему ярким солнцем. Он рассеянно полез в карман за сигаретами, закурил, пряча огонек зажигалки ладонью и чуть согнувшись…
Что это?..
Она была такая маленькая, что только чудом не оказалась затоптанной. Лежала, алея на снегу, как капелька крови или ягодка рябины… «Наверно это та самая, за которую зацепились волосы…»
Егор бережно, двумя пальцами, поднял сережку, с трепетом изучая ее. Затем почему-то подышал на нее, словно пытаясь согреть, и бережно опустил на дно кармана пальто.
Он уже твердо знал, что пойдет на все, чтобы отыскать ее хозяйку.
Глава
II
Потеря сережки стала последней каплей в чаше Cониных печалей. Постоянное чувство одиночества; нехватка родительского внимания (геологи в очередной раз бороздили просторы Алтая вот уже три недели); полное отсутствие всего того, что так необходимо в юности: цветов, прогулок по вечерним улицам, случайных прикосновений…
Жизнь двадцатилетней Сони была ограничена суровыми рамками треугольника: институт – больничная рутина – бабушкина квартира. Корни этой безрадостной «геометрии» уходили в самое Cонино детство.
Все начиналось вполне счастливо: шары и цветы, выписка в окружении огромного количества веселых геологов – друзей Cониных родителей. Сонечка была пухленькой розовощекой малышкой, такой же, как миллионы других…
Беда пришла так, как любит являться больше всего: нежданно. Соня потеряла сознание прямо на детской площадке, во время прогулки детсадовской группы. В памяти остались смутные, размытые воспоминания: вот четырехлетняя Сонечка бежит вслед за подружкой к детской горке, щурясь от яркого апрельского солнца… Курточка распахнута (жарко), теплый весенний ветерок треплет челочку… И вдруг все вокруг завертелось бешеной каруселью и подружка, бежавшая впереди, пропала, и горка стремительно откатилась куда-то к самому горизонту. Солнце погасло…
Сознание возвращалось мучительно долго в виде белого потолка в частых трещинках. Потом потолок снова пропал и появился нескоро, а вместе с ним – очень бледное лицо бабушки – Виктории Даниловны, почти такое же белое, как этот потолок. Было очень трудно дышать, как будто узенькую, хрупкую грудь девочки придавило гранитной плитой. И очень хотелось пить… И совершенно не хотелось шевелиться… Даже пальчики на руках и ногах были ватные…
Тогда Соне пришлось провести в больнице почти месяц. Бабушка не оставляла ее ни на минуту (родители-геологи объявились только за три дня до Сониной выписки – у них были невероятно важные геолого-съемочные, оценочные работы). Она не знала, что с ней случилось, только слышала, сквозь дремоту, обрывки загадочных фраз: «недостаточность…» , «тяжелая форма…», хроническое…», «отеки…», «слабость мышцы…»
Из всего услышанного детский ум вывел собственное представление о том, что сердца "недостаточно", то есть мало… Интересно, может быть это оттого, что Соня наотрез отказывалась есть запеканку? Или сердце уменьшилось после того, как она разбила любимый бабушкин графин с розами? И может ли оно вырасти обратно, если стараться быть хорошей и перестанет разбрасывать игрушки?
И она старалась, очень старалась: закусывала губку и закрывала глаза, чтобы не плакать, когда ей ставили очередную капельницу или кололи такие «болючие» витамины; послушно ела бабушкины супы из баночек, хотя аппетита не было совершенно; не спрашивала когда придут мама с папой, хотя спрашивать очень хотелось…
Но сердце не выросло ни на капельку, и выписали Соню с тем же печальным диагнозом и строжайшими рекомендациями "не переутомляться, не бегать, не прыгать, не играть в "активные игры" (прощайте, догонялки)…". Даже насморк, отныне, был строго лимитирован. Сонино детство словно впало в спячку или замерзло, лишенное всего того, без чего его и детством-то назвать сложно.
Время шло… Из садика Соню забрали, опасаясь, что частые простуды окончательно подорвут ее здоровье. Во дворе она могла гулять не спеша, за ручку с бывшей детсадовской подружкой Юленькой, или потихоньку кататься на качелях. Но Юленьке надоедало ходить за ручку. Она была здоровым ребенком, и ей хотелось бегать, прыгать, а иногда даже падать. И Соня оставалась одна. Тогда она шла к бабушке, зорко наблюдающей за каждым Сониным шагом, и крепко обнимала ее за шею. Бабушка была единственным спасением от тотального одиночества.
Школа, прерываемая долгими больничными неделями и месяцами, тоже осталась позади. Несмотря на то, что совмещать учебу и болезнь было невероятно трудно, Соня оказалась стойким оловянным солдатиком: в ее аттестате, в ровном строю «пятерок», оказались всего две "четверки". Это была настоящая победа, в честь которой Виктория Даниловна закатила целый пир, пригласив всех своих друзей, а также друзей дочери и зятя (они, на удивление Сони, в кои-то веки умудрились не оказаться в этот день где-нибудь на острове Пасхи).
