Сегодня седьмое ноября – «красный день календаря», как говорит мой папа, который в этот день родился.
Он утверждает, что раньше это был выходной и можно было не идти ни в гимназию, ни на работу. В нашей семье седьмое ноября и сейчас выходной – папа остается дома и мама тоже. Ей несложно. Она хорошо если раз в неделю из дома выбирается. Мы с сестрой не учимся. Раз папа сказал, что выходной, вот мы и отдыхаем.
Работает как ненормальная в этот день «наша помощница» по имени Дуня. Я как-то раз случайно назвал ее прислугой, но папа так накричал на меня, что я запомнил: этого делать нельзя. Ни‐ когда.
– Дуня не прислуга! – орал он, и лицо у него было красным, как флаг, висящий в его кабинете. – Это у буржуев прислуга, а Дуня нам помогает! Помогает! Запомни!
Я от ужаса что-то лепетал и думал, как бы язык не вывалился изо рта. Почему-то у меня от страха всегда язык вырастает и едва ворочается.
Папа продолжал кричать, и даже уши у него стали пунцовые, а рядом на полусогнутых дрожала бледная и испуганная Дуня, как всегда одетая в белую кофточку и черную юбку. Я, когда был маленький, думал, что она школьница. В гимназии, где я учусь, так принято: белый верх, черный низ.
Седьмое ноября – самый главный праздник в нашей семье, даже более главный, чем Новый год. Седьмое ноября у нас как несколько десятков Новых годов.
Во-первых, в этот день украшается «большая комната». Не вздумайте назвать ее «столовой» или «гостиной», если придете к нам в гости, – папа вас сразу убьет. «Большая комната» и правда большая, в ней метров сто, и все стены в ней в этот день в красных звездах. Звезды эти, правда, не стеклянные, как та одинокая штучка, которую надевают на макушку елки, но зато их много – не меньше тысячи.
Звезды лежат в специальной коробке в одной из кладовок и достаются раз в год. Папа привез их откуда-то из-за границы, и сделаны они действительно хорошо: все время как новые, их легко прицепить к стене и так же легко отцепить – следа не остается.
Моя старшая сестра Клара, она уже студентка, каждый год попрекает меня тем, что раньше, когда я еще не родился, ей приходилось эти звезды вешать одной. Как будто я родился после нее потому, что задержался где-то, заболтался с приятелем! При этом я ее понимаю: и вдвоем-то развесить все звезды не просто.
Стол на седьмое накрывается такой, что любо-дорого посмотреть. Дуня перед праздником не спит, еще и ночью готовит, собираются толпы гостей, спать меня рано не отправляют, но самое главное – в этот день все без исключения получают подарки. Папа очень щедрый.
– Мы, – говорит он, – коммунисты, должны делиться со своими товарищами всем, что у нас есть.
Папа у меня коммунист. Очень богатый коммунист. В этом нет никакого противоречия, потому что если капиталист разорится, то он будет бедный, а если коммунист разбогатеет, то будет богатый. Хотя, в принципе, я об этих материях много не думаю – какая разница, во что верит твой папа, если он щедрый. Кроме того, у него есть и другие качества, которые мне нравятся. Но про них потом.
Но вернемся к началу, а то я могу долго болтать. Итак, Дуня наверняка чем-то там шипела на кухне, но я этого не слышал: кроме «большой» у нас в квартире еще двенадцать комнат, это если не считать ванных и туалетов, гардеробных и кладовок. Я не хвастаю, просто, во-первых, это не очень весело – брести через всю эту огромную квартиру к своей комнате, к слову сказать, вполне маленькой, а во-вторых, часто я вообще не знаю, что происходит в других углах – например, есть кто-нибудь дома или нет. У нас как в лесу.
Впрочем, почти всегда дома сидит сиднем моя мама. «Сидит сиднем». Так про нее папа говорит. «Раньше, – говорит, – порхала, как фреза, а теперь сидит сиднем». Я толком не знаю, что такое фреза, а слово «сиднем» напоминает мне тесто, хотя я и в нем тоже не очень разбираюсь.
Мама на тесто не похожа. Наоборот, она похожа на фарфоровую статуэтку – вроде тех, что она коллекционирует. У нас в квартире есть отдельная комната, где вдоль всех стен стоят стеклянные витрины, а в них сотни или тысячи статуэток. Я как-то пробрался туда и вытащил одну, хотя это категорически запрещено. Но мне показалось, что она похожа на маму – такая же холодная и стройная.
Странно, но мама сразу обнаружила пропажу. На меня все набросились, а я не признался. Дело в том, что к этому моменту у статуэтки отвалилась голова. Как – ума не приложу.
Маму зовут Елена – ей очень идет это имя. Оно сияет на ней, как новенькая этикетка. Я вообще думаю, что мама никогда не постареет. Это у меня будет седая борода, а она останется все такой же.
Папа и мама очень подходят друг другу. Он – невысокий, коренастый, с большим животом, но не рыхлым, а твердым, будто бронированным. Голова у папы квадратная и немного лысая, а нос и уши большие, так что он немного похож на очень энергичного слона. Это я не критикую его внешность, а пытаюсь описать ее так, чтобы вы могли представить моего папу наилучшим образом.
Мама стройная, как я уже сказал, и высокая. Никто не знает, о чем она думает. Она похожа на Аленушку, которая ждала-ждала Иванушку, а потом просто забыла, зачем вообще тут сидит. Мама, получается, как лед и камень, а папа – волна и пламень. Они дополняют друг друга, и это отмечают все.
Мы с Кларой еще не успели до конца оклеить стены звездами, а уже стали появляться первые гости, что я лично считаю свинством. Может быть, потому, что самый первый гость всегда приходит еще до того, как Дуня накроет на стол. А может, про свинство я думаю потому, что гость этот кажется мне похожим на свинью.
Я знаю, так думать нельзя, тем более что это папин ближайший, как он говорит, «соратник», его заместитель на заводе, а заодно и парторг. Когда я услышал это слово впервые, то сразу представил себе продавца, который торгует парами обуви. Теперь-то я уже знаю, что он на папином заводе главный коммунист, «партийный организатор», а не лавочник. Зовут это чудо Климент Серпов. Если вы думаете, что таких имен в наше время не бывает, то готов поспорить на щелбан. Я уже спорил с пятью одноклассниками, они тоже не очень верили, можете у них спросить, умею ли я эти самые щелбаны бить.
Мама проводила Серпова в папин кабинет, куда можно попасть из большой комнаты, и я наклеил последнюю звезду в тот самый момент, когда дверь за ним закрылась. Закрылась, но не до конца, и я случайно стал подслушивать.
– Владимир, – начал Серпов.
Да, забыл сказать, что зовут моего папу Владимир, хотя теперь вы это и без меня знаете. А полностью – Владимир Ильич.
– Владимир, – Серпов со скрипом уселся в кресло. И это не кресло скрипело, а он сам. – Я должен сказать тебе правду. Лучше всего тебе на время уехать. Положение сам знаешь какое.
