1
В тихий осенний вечер, один из тех редких вечеров, когда сквозь красноватое облако смога, постоянно застилающего московское небо, вдруг робко и ненадолго пробивается свет Полярной звезды, а луна прозрачной перламутровой раковиной низко-низко зависает над еще не включенными фонарями, Марина ехала в гости к Валерьяну.
Валерьяну было девятнадцать лет, и для своего возраста он был довольно-таки занятым человеком. Сутки через трое он сторожил частную автостоянку и по четыре вечера из каждых семи – во всяком случае, в теории – учился вечерне в Универе на филологическом, изучал родной язык и литературу. От армии его надежно оберегал белый билет, хотя, в общем-то, и без билета любому дураку сразу было видно, что Валерьян псих.
Был он сутул, угловат и у него слегка косил левый глаз, что, впрочем, выходило весьма симпатично. Кроме того, он слегка прихрамывал, но Марина никак не могла запомнить, на какую именно ногу. А еще он писал стихи.
Они познакомились на поэтическом вечере в Некрасовке, где Валерьян вместе с другими начинающими поэтами читал свои творения, а Марина слушала, стоя среди других пестро одетых и безвкусно накрашенных девиц, ничем особенно среди них не выделяясь.
Это был довольно-таки редкий случай, потому что в норме Марина косметики совершенно не употребляла, а одевалась вот как сейчас – в узенькие синие джинсы и какой-нибудь свободный балахончик, желательно с капюшоном. В таком виде она ходила и в школу, и в кино, и в Консерваторию, и даже на свидания.
Но в тот день ей все осточертело. Тот день был совершенно особенным – на рассвете Марина проводила в Шереметьево свою лучшую, можно сказать, единственную подругу Аню. С Аней они дружили с шести лет, с самого первого класса, вместе сидели за партой, ни разу не ссорились и почти никогда не расставались – ну, разве что летом или когда кто-то из них болел. И вот теперь Аня уехала. Ее, как отличницу, послали на семестр по обмену в Америку. Это было совершенно невозможно себе представить, потому что всегда, всю жизнь, Аня была рядом, с ней всегда можно было перемигнуться, пошутить, на худой конец звякнуть ей по телефону, посоветоваться, как жить дальше. Не было случая, чтобы у Ани не нашлось на что-то ответа – своего собственного или взятого из книг.
Из-за Аниного отъезда весь тот день у Марины пошел наперекосяк. Ни в какую школу она, конечно, не пошла, хотя самолет улетал в шесть утра и на первый урок Марина успевала с запасом. Вместо этого она полдня проревела, уткнувшись в подушку, а вечером с мрачным видом явилась к матери в спальню и категорически потребовала косметичку. Мамину, конечно, своей-то у Марины отродясь не бывало.
Мама была даже рада: наконец-то ее Мариночка сделалась похожей на других девочек, ежедневно встречаемых мамой на улице. На Марине в тот день оказались черные лосины, черная мини-юбка и шелковая красная блузка, а на голову Марина вылила чуть ли не весь флакон маминых французских духов, так что ее длинные и темные, распущенные ради такого случая волосы благоухали на весь автобус, и люди, притиснутые к ней в давке, вынуждены были зажимать носы. Марине казалось, что все на нее оглядываются (очень может быть, что так и было), она сутулилась и втягивала голову в плечи.
Поэтов в тот вечер выступало немного, человек пять-семь. Несли они, в основном, галиматью, от которой буквально уши у всех вяли. На этом фоне стихи Валерьяна выделялись необыкновенно. Сперва они показались Марине каким-то набором слов, еле связанных необычайным, завораживающим ритмом, но постепенно проступили какие-то мысли – неизвестно только, о чем. Наизусть эти стихи не запоминались, только что услышанные строчки забывались мгновенно, но чувство, возникшее в Марине, пока Валерьян их читал, осталось потом с ней надолго.
Прочел он тогда довольно много, все тихим, каким-то как бы бесстрастным голосом. Марина слушала, и сперва ей казалось, что она ничего не понимает, потом вдруг как-то вышло, что что-то она все-таки поняла, вот только, кажется, не в стихах, а так, в себе, в жизни…
Такая вначале была тоска, по Ане, по всему, что с ней было связано, по тому времени, когда Аня была всегда рядом и, значит, под рукой всегда был ответ на любой вопрос. Такое было одиночество, брошенность и незащищенность, такая беспросветная мгла, – и вдруг появился просвет! На душе от этих непонятных стихов сделалось вдруг так спокойно – этакий якорь спасения в непонятном и бурном житейском море. Человек, который пишет такие стихи – что-то должен наверняка понимать!
Когда все закончилось, слушатели рванулись на улицу – в еще теплую осеннюю ночь, но расходиться сперва не стали. Люди стояли во дворе и в арке у выхода, сбивались тесными группками – все, видно, между собой знакомые, не в первый раз на таких вечерах. Марина же про сегодняшний вечер узнала в школе, но никого из одноклассников видно не было, не было вообще ни одного знакомого лица. Марина стояла у стены, чувствуя себя потерянной в этой совершенно чужой толпе. "И вот так теперь будет всегда, – с тоской думала Марина. – Ах, Анька, Анька, и зачем же ты уехала?" На мгновение возникла мысль, что вот если бы ей, Марине, предложили поехать куда-нибудь одной, без Ани, она бы тогда наверняка отказалась! Но ей тут же сделалось стыдно.
Марина в очередной раз тоскливо огляделась и увидела совсем рядом, у той же самой стены, в двух шагах от себя, того единственного понравившегося ей поэта. Он тоже стоял один и курил, пуская кольцами дым.
Такие у него получались смешные колечки, этакие бараньи завитушки: серенькие, какие бывают у романовских овец. Марина смотрела на них, смотрела и внезапно рассмеялась. Так эти завитушки не увязывались со всей ее сегодняшней тоской, так выделялись, просто как из другой жизни! А Валерьян, услыхав ее смех, поднял голову, посмотрел сначала сурово, обидчиво – что, мол, тут за смешки такие, уж не над ним ли, часом, смеются, но, встретив ясный, простодушный Маринин взгляд, не выдержал и сам расхохотался. Однако тут же вновь сдвинул брови и с притворной строгостью спросил:
– Может, вы все-таки расскажете, что вы нашли во мне такого смешного?
Марина от смеха прямо-таки согнулась пополам. Однако нельзя же так, надо же было хоть что-нибудь ответить! И Марина, собравшись с силами, больно, изо всей мочи ущипнув себя за руку, чтобы не смеяться, с трудом выговорила:
– Колечки! Колечки, понимаете?
– Какие колечки? – не разобрал он поначалу. Но, сообразив, наконец, в чем дело, слегка смутился.
– Привычка у меня такая. А что, в самом деле, очень смешно выходит? – неожиданно забеспокоился он.
– Да нет же! Просто у меня настроение сегодня такое дурацкое, – Марина как-то сразу угасла. Ей снова вспомнилось утро в аэропорту, долгая одинокая дорога домой.
