Тиана Веснина - Кровать любовницы

Она окинула беглым взглядом стены, потрогала их и подумала, что начать свою статью с описания того места, где она находится, будет интересным ходом. Подойдя к двери и сразу даже не удивившись, что та оказалась закрытой, спокойно потянула ручку вниз. Но дверь не поддалась. Она потянула сильнее.

– Эй! Алло! Кто-нибудь! Меня здесь закрыли! Эй!.. Черти что, – пробормотала под нос и стала стучать по двери тыльной стороной кулака. Вдруг вскрикнула и, поднеся кулак ко рту, провела по нему языком. – Странно!

Она дотронулась до стены и опять вскрикнула, обжегши пальцы. Ощутив жар, исходящий отовсюду, испугалась:

– Эй! – закричала изо всех сил. – Вы что, с ума сошли?!

Пот заливал ей глаза, уши горели, кожа краснела на глазах… и боль, пронзительная, лишающая разума боль поедала ее. Она горела не в пламени, а в огненной температуре воздуха.

– По-мо-ги-те!.. – вопила она, присев от натуги. – По-мо-ги-те!..

На улице было душно. Солнце палило жестоко, не по-майски. Лобовые стекла и крыши автомобилей ярко сверкали и создавали мираж быстро несущейся реки.

Спрятавшись в тени, падающей от здания, она вынула из сумки пудреницу и подправила макияж. Придав, по возможности, легкость походке, направилась к расположенному на углу магазину с вывеской «Московская сдоба. ШестовЪ и сынЪ».

Беглым, но цепким взглядом окинула витрину. «Со вкусом. С выдумкой. Неплохо», – отметила про себя и толкнула дверь. Раздался мелодичный звон колокольчика, будто особый знак перехода из настоящего в прошлое, и, действительно, она точно очутилась в конце 19-го века. Даже свежий кондиционированный воздух, казалось, дул оттуда, из глубины столетий.

Вдоль стены тянулся широкий прилавок с мраморной крышкой, от него в обе стороны шли витрины со всевозможными хлебами и сдобой. У больших, полузакрытых тяжелыми шторами окон были расставлены столики, за которыми сидели посетители и пили чай с булочками, испускающими сладостный аромат ванили.

– Я к Петру Федоровичу, – бросила она вопросительно взглянувшему на нее продавцу и открыла дверь служебного входа.

Петр Федорович, увидев гостью на пороге своего кабинета, вышел из-за письменного стола и протянул ей навстречу руки.

– Неллечка! Нет слов, чтобы выразить свое восхищение вашей пунктуальностью.

Она игриво скорбно опустила губы и вздохнула:

– Увы, приходиться: работающая женщина.

– Нет-нет! Это вежливость королевы! – он взял ее маленькую ручку и поцеловал. Нелли звонко, чуть приподняв плечи, хохотнула от прикосновения его бороды.

– Прошу, прошу, – приглашающим жестом указал Петр Федорович на большое старинное кресло.

Пока он давал указания секретарше, Нелли из-под ресниц разглядывала его: высокий, что называется благородный лоб, небольшая борода, умные, насмешливые глаза. Сам плотный, крепкий. Невольно возникала ассоциация – образованный русский купец позапрошлого века.

– Я так рад, что вы откликнулись на мое приглашение, – начал Петр Федорович. – Никто, кроме вас, не сможет передать амбьянс, – произнес он по-французски в нос, – моего бутика, лавки, если хотите. Пишите от души! – с шутливым пафосом воскликнул он. – Я позвоню главному, чтобы вашу статью не посмели сократить даже на запятую.

– О-о! – протянула Нелли не в силах скрыть своего восхищения перед подносом с соблазнительной сдобой, который внесла секретарша.

Девушка расставила тарелки с угощением, разлила чай и ушла. А Петр Федорович, как писали в старину, открыл дверцу темного дерева шкапика и вынул бутылку.

– Чай надо пить с ромом. – Он влил немного в чашки. – Оценили букет, а?! – спросил через мгновение.

Нелли лишь покачала головой.

– Даже у меня нет слов.

Шестов оценил ее тонкий юмор, ибо Нелли Мутыхляева среди журналистов славилась своим многословием.

– А теперь прошу отведать сдобу от Шестова и сына.

– Ой! Я же на диете, – кокетливо проговорила она, впившись взглядом в одну чрезвычайно аппетитную штучку. – Ну да, ладно, разве что вот эту только попробую.

– А! Это «chausson aux pommes», – с удовольствием пояснил Петр Федорович. – Если перевести с французского, а он все-таки, как не крути, облагораживает наш могучий русский язык, то будет звучать не очень аппетитно: «туфля, тапок с яблоками».

– Н-да, – поморщилась Мутыхляева, мгновенно представив себе потный разношенный домашний тапок с соответствующим запахом.

В советские времена, когда разуваться в квартире было в порядке вещей, хозяева предлагали гостям вот такие − как они ласково называли их − домашние тапочки. У Нелли до сих пор осталось то отвратительное ощущение, когда летом приходилось всовывать свои босые ноги в эти заскорузлые, мерзкие тапки.

– В самом деле, этот пирожок чем-то напоминает туфлю, но туфлю с ножки любимой женщины, – с лукавым блеском в глазах проговорил Шестов.

Нелли рассмеялась и надкусила пирожок.

– Божественно!

– А вот наши русские булочки, пирожки, ватрушки, конвертики, вертушки, пампушки, – пододвинул он тарелку.

– Нет, я больше не могу, – запротестовала Мутыхляева.

– Хоть надкусите. Надо! Вы журналист и обязаны досконально изучить то, о чем будете писать.

– Да я бы все съела! Но, правда, не могу.

– А мы не спешим. Еще по чашечке чаю с ромом. Потом пойдем, и я вам покажу нашу кормилицу печь. Собственно, с нее все и началось. Когда пришло время задуматься, куда бы вложить капитал, я решил стать домовладельцем. Обратился к риэлторам, и один, шустрый такой, предложил вот этот дом. Он тогда был в ужасном состоянии.

– Зато сейчас, как игрушечка, – облизывая залоснившиеся губы, вставила Нелли.

Петр Федорович поблагодарил наклоном головы.

– И стало мне жаль его. Ведь он, как говорится, материальная часть нашей истории. Думаю, откажусь − снесут. Внутри тоже картина была еще та, однако кое-где остались фрагменты лепки и даже росписи. Но главное – чувствовался амбьянс, атмосфера. И вдруг в одном из помещений я обнаружил печь. «Как? Откуда?» обратился тут же к риэлтору. Мой вопрос обеспокоил его. Он стал уверять, что избавиться от печи не составит труда. Но у меня почти тотчас возник грандиозный план. А почему бы мне не вложить свой капитал в хлебобулочное производство?! Сколько будет жив человек, столько он будет есть хлеб. К тому же, род мой старинный купеческий. Все мои предки делом занимались. А я собрался в домовладельцы. Ну что мне в этом?! Рутина. А тут! Ну и купил я дом с печью. И словно удачу он мне от предков передал. Теперь по всей Москве мои лавки и хлебопекарни по последнему слову техники устроены, но эту старую добрую печь я оставил такой, как была. Зато хлеб она выпекает самый ароматный, самый вкусный, потому что пекарь работает по старинке, с душой. Сам замешивает тесто, сам раскладывает в формы. Нет, конечно, она тоже автоматизирована, но по сравнению с современными печами ее вполне можно назвать старинной. Вы, я вижу, отлыниваете от дела, – с улыбкой заметил Петр Федорович. – Больше ни кусочка не съели.