И сердце опускается на дно
И давит сверху груз воды утекшей
Он уже около получаса наблюдал за ней. И в каждое следующее мгновение его сердце то падало при мысли о том, что это действительно она, то начинало биться чуть сильнее от подозрения, что его обманывает память, и эта молодая женщина, стоящая через две очереди от него, вовсе не та, не она, не та девушка, о которой он слишком давно старался не думать и о которой тем не менее иногда думалось помимо его воли, воспоминание мелькало, похожее на рефлекс, просто потому что он замечал в окружающем мире то, что раз и навсегда было связано с ней. Он смотрел на нее и узнавал. И не узнавал. Столько нового было в ней. Такого нового, впрочем, что еще тогда угадывалось, что оно будет. Неминуемо будет. И сейчас он удивлялся тому, насколько точно проявилось то, что должно было проявиться. Насколько она и в этом была верна себе и тому, что в ней было заложено. Стоя в своей очереди, всего метрах в пяти от него, она изредка переминалась с ноги на ногу, явно уже сильно устав, к тому же на каблуках. Привычным жестом крутанула запястьем, чтобы взглянуть на часы, но часов на руке не было, только тонкий серебряный браслет, она усмехнулась своей забывчивости и обернулась в его сторону, чтобы посмотреть на большие часы, висящие высоко на стене за его спиной. Его будто окатило холодной водой от столь близко подошедшей возможности быть ею замеченным. Но нет. Ее взгляд схватил лишь показания стрелок и тут же метнулся обратно, не задержавшись ни на ком. То есть исключением не стал никто и он в том числе.
Он загадал, что если она заметит его – значит, судьба, и он подойдет к ней. Но если она так и не посмотрит на него или посмотрит, но не узнает (такое он тоже допускал), то он не станет тревожить зря себя и ее. Себя прежде всего, подумал он с горечью, уже чувствуя, как боль тихо сжимает сердце и вспоминается, как это бывает, когда мука, мука непонятно с чего, что, ведь это даже было не назвать любовью, это даже не назвать вообще никак, странная детская нелепая история. Мука желания быть рядом, чтобы она была рядом.
Откуда, почему, с чего бы, как приходит это желание быть с тем, а не с иным человеком, какая разница в сущности, если это действительно инстинкты и ради продолжения рода, то отчего его тянуло именно к ней, к ней, с которой было так невыносимо трудно, трудно до изнеможения, до необъяснимого удовольствия от этих трудностей, почему он так и не смог ужиться со своей женой и покинул ее, сожалея лишь о дочери, о том, что мир дочери неминуемо раскололся и о том, что иначе он просто не смог, не смог заставить себя забыть о том, как было с ней, с той, которая стоя в пяти метрах от него, разглядывала, не видя, образцы заполнения всевозможных документов и рекламы местных авиалиний. Причем с женой он расстался не ради той, что так неожиданно сейчас оказалась столь близко, и вообще не ради кого-то, хотя, пожалуй, все-таки она была косвенной причиной его ухода от жены. Косвенной – потому что ушел он не к ней. Причиной – потому что когда уже было понятно, что им никогда невозможно быть вместе, стало понятно еще кое-что: жизнь с собственной женой, разговоры утренне-вечерне-выходные, формальные отношения – всё это стало казаться нечестным и несправедливым. И он ушёл.
Счастье, которое он узнал с этой девушкой, какое-то невероятно простое и естественное состояние, было настолько сильным впечатлением, что всё остальное меркло перед ним. Она сама была счастьем, даже не сознавала этого, разумеется. Она была самой радостью жизни. И самым впечатляющим в ней было то, что казалось, она останется такой всегда, что она тот человек, которого не коснется скука и рутина жизни, который всегда сумеет противостоять всем напастям с улыбкой и еще и подарит эту улыбку и часть своей силы вместе с ней кому-то, кто окажется рядом или кому-то, кому будет плохо. Самое забавное, что у него с ней, в общем-то, ничего не было, если говорить даже о чисто физических отношениях, и все-таки было слишком много, такого, чего не понял бы никто из его знакомых, никто бы просто не уловил, а для него это было как будто встретить кого-то, с кем он не просто был знаком уже давно, но с кем он как будто успел прожить какую-то давнюю длинную жизнь, поэтому они с самого начала знакомства не тратили много времени на узнавание подробностей биографии друг друга.
Она опустила голову, яркие губы на бледном лице, измученном ожиданием, скучным и тягостным. Она рядом, в пяти метрах от него в этой чужой стране, он не говорит на здешнем языке, да и вообще не особенно даже на пресловутом английском с трудом может объясниться, а вот она – да, причем в совершенстве. Здесь, хоть и в консульстве родной страны, одна она казалась родной и знакомой, даже не потому что она действительно была ему знакома: он бы заметил ее и если бы не знал раньше.
Она поглядела на носки своих туфель. Поставила одну ногу сначала на пятку, потом на внешнюю сторону стопы. Потом встала прямо и огляделась, не видя, впрочем, ничего. Потом слегка тряхнула головой, а он почти с ужасом узнавал все эти движения, ставшие, может, чуть более плавными и сдержанными. И в глазах ее это такое знакомое выражение: взгляд ребенка, которому совершенно неинтересно там, где он находится, и который из чистой вежливости плохо пытается это скрыть. Зевок с закрытым ртом. И виновато-хулиганский взгляд. Волосы, волосы она раньше не носила так: волосы собраны сзади резинкой из черного бархата в небрежный чуть расползающийся узел. И хоть эта прическа была новой в его глазах, какой-то более взрослой что ли, характер этой новизны был ему знаком: ее словно во всем проявляющаяся мягкая независимость, ее жесткость, скрытая такой вот небрежностью, ее бескомпромиссность для себя при полной демократичности в отношении окружающих. Всегда оставляемое ею пространство для последнего вывода о чем-либо, о ком-либо.
Она говорила: «Только после того, как человек умер, можно сказать о нем что-то определенное. А иногда и после – нельзя». Его часто удивляло, как это другие не замечают ее необычности, ее отличности, ее небоязни этой отличности. Потом он понял, что надо самому не бояться отличаться, чтобы замечать эту отличность в других. И когда эта мысль пришла ему, он искренне поблагодарил судьбу, что способен был увидеть ее, заметить ее, узнать. В памяти пронеслись, даже не воспоминания, а какое-то одно нечто, не делимое ни на какие события, просто словно давно вынутый из души кусок, запрятанный им на самое дно памяти, как будто этот самый кусок вдруг достали и вставили обратно, и все вернулось на свои места: она здесь, в пяти метрах от него, а он по-прежнему. Он по-прежнему. Он заставил себя наконец отвести глаза от нее. Это становилось слишком навязчивым. Слишком… несправедливым.
