I
Она, Кейт Крой, ждала, когда придет отец, но он самым бессовестным образом держал ее в напряжении, и время от времени она замечала в зеркале над камином свое бледное от гнева лицо – ей хотелось развернуться и уйти, отказаться от встречи с ним. Однако она не заходила так далеко, лишь меняла место, перемещаясь с потертого дивана в кресло, обитое вощеным ситцем, и невольно касалась ткани, скользкой и немного липкой. Она разглядывала пожелтевший рисунок обоев, листала случайный журнал годичной давности. Под лампой с абажуром из цветного стекла и рядом с вязаной ослепительно-белой салфеткой скатерть на большом столе выглядела пурпурной; время от времени Кейт выходила на крошечный балкон, куда вели два французских окна. Перед ней открывался вид на заурядную улочку, но после заурядной тесноватой комнаты он вносил хоть какое-то разнообразие; и это все наводило ее на мысль, что узкие темные стены, слишком убогие даже для задних фасадов, соответствовали не менее жалким интерьерам этих домов. Эта комната была подобна сотням других, возможно, еще худших, по всей улице. Каждый раз, когда она возвращалась внутрь – каждый раз в нетерпении и досаде, – пространство комнаты представлялось ей все более глубоким, она все острее чувствовала слабое, вялое воздействие предметов, утрату удачи и чести тем, кто здесь живет.
В каком-то смысле, продолжая ожидать его, она сохраняла себя, не умножая прочие оттенки позора постыдным страхом и крушением личности. Эта улица, комната, скатерть, салфетка и лампа все-таки успокаивали ее – по крайней мере, во всем этом не было бегства или лжи. Хуже всего была общая картина – включая разговор, к которому она тщательно готовилась, хотя и понимала, что хорошего от него ждать не приходится. Она старалась вызвать в себе печаль, чтобы не сердиться, но сердилась еще больше, оттого что не могла испытать желанную грусть. Она удивлялась, что не чувствует себя ничтожеством – непременного чувства того, кому судьбой уготовано стать товаром на аукционе. Хотя разве не служат проявлением ничтожности все эти жалкие, слишком приглушенные чувства?
Жизнь ее отца, сестры, ее собственная, как и жизнь двух покойных братьев, – вся история их семьи казалась изысканной, витиеватой, цветистой фразой, скорее, даже музыкальной – сперва произнесенной словами, затем преображенной в ноты, но лишенной смысла, незавершенной, в конце концов не сохранившей ни слов, ни нот. Зачем приводить в столь мощное движение нескольких людей, заставлять их готовиться к интересному и полезному путешествию лишь для того, чтобы все рассыпалось в прах – без повода, без видимой причины превратилось в ничто? Ответа на этот вопрос не найти было на Чёрк-стрит, улица сама порождала каскад подобных вопросов, и девушка вновь и вновь замирала перед зеркалом и камином, словно они открывали перед ней путь к спасению от докучливых мыслей. Может быть, она могла спастись от «худшего», вернув себе привлекательность? Она всматривалась в помутневшее стекло слишком пристально, чтобы ограничиться созерцанием своей безусловной красоты. Вот она поправила черную, плотно отделанную перьями шляпку, слегка коснулась тяжелой волны темных волос, искоса взглянула на прелестный овал своего лица – скорее отвернувшегося от зеркала, чем обращенного к нему. Она была в черном платье, которое контрастировало со светлой кожей и подчеркивало оттенок волос. Снаружи, на балконе, было видно, что глаза у нее синие, но здесь, перед зеркалом, они казались почти черными. Она была хороша, ей не нужно было подделывать свою красоту, однако впечатление, производимое ею, сильно зависело от внешних обстоятельств. И это впечатление не складывалось, как сумма отдельных деталей. Она была статной, но не высокой, грациозной, но не слишком подвижной, внушительной, но не массивной. Стройная и естественная, часто молчаливая, она каким-то непонятным образом всегда привлекала взгляды окружающих – неизменно радуя взор. Ее счастливое умение прекрасно выглядеть не было связано ни с пышностью наряда – она зачастую использовала меньше аксессуаров, чем другие женщины, – ни с пренебрежением к выбору одежды. В ней была загадка, о существовании которой знали друзья; для них обычным объяснением был ее ум – независимо от того, был ли он причиной или результатом ее очарования. Если и могла она что-то разглядеть в тусклом зеркале отцовской квартиры – нечто большее, чем утонченные черты своего лица, – так это то, что в конечном счете не ее внешний вид был причиной катастрофы. Она не считала себя ни дешевкой, ни убогой. По крайней мере, сама она не воспринимала себя товаром на аукционе. Она еще не сдалась, и если за ней оставалось последнее слово, то она желала, чтобы таковое имело смысл и значение. На какое-то мгновение, пристально вглядываясь в глаза своего отражения, она едва не потерялась в мыслях о том, как повернулось бы все, будь она мужчиной. Она бы обладала именем – драгоценным именем, которое ей так нравилось, – несмотря на ущерб, нанесенный ему отцом, оно еще чего-то стоило. Она любила отца тем нежнее, чем больше кровоточила его рана. Но что могла поделать девушка без денег?
