Всё случилось в семнадцать тридцать, если верить прямым эфирам:
В поднебесном двоичном коде, наугад пробивая пройму,
Самолёт захлебнулся ситцем, опоясался кашемиром,
Ведь пилот был слегка на взводе, и в себя разрядил обойму.
Ах, какой неудачный вечер. Под штурвалом искрятся клеммы,
На панели мигают знаки, а на стеклах аллеют пятна.
"Ну, и что – говорит диспетчер – И какие теперь проблемы?
Пары капель в иссохшем баке, вам не хватит туда-обратно?"
Из динамиков воет танго, а диспетчер играет психа.
За окном проплывает берег, но сушу нельзя досрочно.
Пассажиров выводит ангел через первый пожарный выход.
"Не толпитесь. И без истерик. До земли долетите точно"
Стюардесса вколола опий, инженер предпочёл удавку,
Бортмеханик разрезал вены, капитан отхлебнул Perlweiss'а,
Отпечатав с десяток копий, пассажиры ушли в отставку.
На билеты упали цены. Полетите грядущим рейсом?
Сатана, Иегова, Атор, так кому мне из вас молиться?
Сталь сминается, как в Дамаске – идеально, легко, бесшовно.
Издевается навигатор, бесконечно мелькают лица.
"Не волнуйтесь, наденьте маски, пристегнитесь, дышите ровно"
Вот, с крыла сорвало турбину. Переход на другую фазу.
Раскалённый металл податлив и отныне белее мела.
Ободряя наполовину штаб в ответ присылает фразу:
"Без турбины лететь – навряд ли. Приземлиться – другое дело"
Полумрак пережал аорту. Не похмелье, а горло сушит.
Переход со второй на третью и по встречной чужого ряда.
Позывные уже ни к черту. И какое "спасите души"?
"Кто-нибудь на борту, ответьте. Не хотите? Уже не надо".
В голове так темно и пусто. Небо тонет в хрустальной пыли,
Не остаться бы в этом смерче лепестком, тишиной, паролем,
Где потом, с деликатным хрустом самолету ломает крылья.
"Турбулентность, держитесь крепче. Ситуация под контролем"
Можно просто шагнуть наружу – в фюзеляже сквозные щели
Где-то в баре осталось виски, и один парашют в запасе.
Пистолет подают на ужин, и три вида речной форели.
От небес до могилы близко, ведь ещё заедает шасси.
…Может, все это только снится? Самолёт, кашемир, утечка,
Белый танец по старым минам, пустота, и любовь по факсу?
Всё случилось в семнадцать тридцать.
В пистолете была осечка.
Но пилот, прихватив стрихнина, принял восемь железных капсул.
Он носит пальто и перчатки шеврета,
Пиджак на постои болотного цвета,
Рубашку под горло. Ремень вкруговую,
Застегнут на сверла, и сшит на живую.
Он держит перила, и хваткой бульдожьей,
Цветами акрила грохочет в прихожей
Где кажется выше, и тоньше, чем сучья,
Сгибаясь под крышей легко, по-паучьи.
Он лапает книги, и ляпает краской
Сплетает интриги с широкой оглаской.
В безумии скрытом Он стонет гобоем,
Топочет по плитам свинцовым подбоем,
И тянется в двери, как чёрная кобра,
Бетховен? Сальери? Но выдали ребра:
И кожа ладоней бледна и облезла.
Он входит в поклоне и падает в кресло.
"Приветик! – хрипит он – А вечер, что надо!
Опять на репите тайфун и торнадо!
Висим на Голгофе? Стреляем картечью?
Предложите кофе? А что-то покрепче?
А может быть, ужин? А может быть, пулю?
Осенние лужи? Мечты по июлю?
Есть мысли о гамме? А что там, в Париже?"
Он ходит кругами все ближе и ближе.
"Есть сказки из Цана, и сказок немало…"
Я выше лица натяну одеяло.
Мне нужно укрыться и спрятаться в слякоть,
В розетку две спицы – и больше не плакать.
Зарыться в подушку, укутаться пледом.
Мне жалко лягушку, что станет обедом.
Мне жалко ягненка у старого парка.
Бессмысленно. Звонко. Пронзительно. Ярко.
Он дышит мне в спину, сжимает запястья:
"Я вас не покину! Что надо для счастья?
Свой домик во мраке и зернышко веры?
Пурпурные маки, тюльпаны, герберы?
Волшебное слово? Отправиться в Вими?
Что нужно, что б снова казаться живыми?
Он тянется крагой – Любви и покоя?
Чернила с бумагой? Я знаю такое! "
Я спрячусь в кошмаре за дверью палаты,
Под сводами хмари, где звуки кантаты,
Где в белом тумане сплетают волокна,
Где Он не достанет сквозь двери и окна.
Я – белый кораблик из старой газеты.
Плыву, через капли к Москве от Визеты,
По морю огня возле правого борта
Он ловит меня в полушаге от порта.
"Считаетесь Жувом, а смысла на грошик!
А я расскажу вам историю кошек,
Где на тротуаре играют котята.
Их давит феррари за час до заката!
А вы не забыли, составили бриф мы?
В классическом стиле на строки и рифмы?
Вы знали Иуду? А он был почище…"
Он ищет повсюду. Пылают глазищи.
Я спрячусь в кармане отчётом и сводкой.
В наполненной ванне упавшей проводкой,
Где мама отмыла картечью и дробью
Руками, без мыла, моё же надгробье.
Я просто рисую картинки в тетради,
В линейку косую, и в красной помаде.
Вот домик, плетень по чужому эскизу
И чёрная тень, где-то слева и снизу.
"Вы гений? Тогда почему не творите?
По паре мгновений в боре и иврите?
Зачем создаёте себя по сюжету?
Любовь в переплёте? Жанетту? Жоржетту?
И иглы под кожу? Уж вы мне поверьте –
Ничто не поможет: пишите о смерти!
Вы все ещё трезвый? Финальную правку?
А что на счёт лезвий? А, может, удавку?"
Искручены вицы неровным зигзагом,
Скрипят половицы под траурным шагом,
Когда через рощу Он гасит огниво
И ищет на ощупь, неспешно, пытливо.
"Там что-то засело на кровле у крыши?
Ещё не стемнело? А можно повыше?
В другом пересчете намного осклизлей?
Куда вы идёте от собственных мыслей?"
Он держит за шею, сжимает аорту,
Пропасть бы в траншею, под землю и к черту.
Остаться на гибкой планиде уступа.
Он шепчет с улыбкой веселого трупа:
"Давайте обсудим, и вытянем жилы?
Куда это люди идут у могилы?
Дорогой без пауз в бессмысленный катет?"
Я вновь просыпаюсь.
Пожалуйста. Хватит
"Если небо лишились дна или плесень укрыла сад,
Если цепь порвала звено, или надвое рвётся шёлк,
Если вдруг догорит луна, никогда не смотри назад –
Не смотри. Только знай одно: я отныне навек умолк"
Белой надписью черный дом, что стоит посреди могил,
Заболел, похудел, оброс. С каждым словом на целый фунт
Выгибается ночь горбом, разрываются нити жил –
Старый дом отдают под снос. Этажи засыпает грунт.
Пальцы веток стучат в окно, между ребер костистых стен
Разрастается темнота, и корнями уходит в пол.
А над крышей трещит сукно под ножами ночных сирен
Хлеб разрезали вдоль хребта, и в гробу подают на стол.
Нежность рубит стальной тесак перед плахой февральских стуж.
Каждый выберет, что хотел, из остатка потекших лиц,
Где любовь подают за так, в скорлупе омертвевших душ
На подносах замерзших тел и в стаканах пустых глазниц.
Посреди беспробудных зим на проспекте Цветных Углов,
Рассыпается старый дом – каждый режет с него куски.
А мертвец мирно спит под ним, на перине чужих голов,
Только кто-то скребет гвоздем вдоль его гробовой доски.
Кто-то вырвал седую прядь из волос выплетая плед –
Перешитое в серый твид, время тянется коллеей.
