В осеннем лесу ель срубил Дровосек
И мысль беспокойную тихо изрек:
– Зачем я рублю каждый день, каждый год?
И каждый свой миг знаю я наперед?
В чем соль? – и на свежий пенек он присел,
Достал папиросу, втянул, засопел…
Не знал он ответа. Хоть целую жизнь
За истину мог бы легко положить.
«Я миру явился, был чист, как слеза,
И счастье искал в материнских глазах,
Но лишь равнодушье иль пьяный пинок
В ответ получал несмышленый сынок…
Теперь я и сам сына стукнуть могу:
Я хлыст для особых минут берегу!
Хоть разум твердит: «Убери! Это зло!»,
Хоть есть для ребенка у сердца тепло —
Хлыстом, кулаком лишь границы черчу:
А все потому, что мужчину ращу!
Поднять бы его. Жизни бы научить.
Тогда можно руки спокойно сложить,
Забыв суету, тяжкий труд и нужду.
Не скрою: давно избавления жду…
Но что будет там? Бездна и пустота?
Иль райские кущи? В блаженство врата?
Да все это бредни! Конец наших дней —
Лишь тьма и забвенье. Нет полутеней».
Струился косматый дымок из ноздрей,
Теряясь в копне поседевших кудрей,
А елка покорно лежала у ног
И лапой слегка щекотала сапог.
Мгновенно все небо зашторила мгла,
И два изумрудно-зеленых крыла
Его понесли в необъятную высь.
«О, Господи! Что это? Эээй! Отзовись!»
Разнесся над крыльями девичий смех:
«Ты вспомнил о Боге, земной человек?
К нему обращаете взор лишь тогда,
Когда разоряет война города,
Иль тяжкий недуг разъедает вам плоть,
Иль смерть на пороге. Вам нужен Господь,
Чтоб муки земные помог победить…
Но… кто я такая, чтоб вас осудить…»
Внизу растворились леса и огни,
Вот тучи летят, вот пропали они…
А крылья стремились все выше – туда,
Где замерло время, где звезд череда
Мерцает, как бусы-росинки в траве,
Как мысли благие в моей голове.
Повеяло холодом царственных сфер,
Где сотни религий и тысячи вер
