– Ты – что? Ты что сделал?
Голос опасно зазвенел. Олег вытянулся в струнку, напряжённо всматриваясь то в отца, то в тёмную, обтянутую серым шёлком коробку. Медленно перевёл взгляд на россыпь рентгеновских снимков и рецептов. Снова посмотрел на отца. Ещё раз, не веря, не в силах поверить, что это конец, повторил:
– Ты – что?..
– Я купил куклу, – пряча глаза, ответил отец.
Повисла полная звуков тишина – объёмная, но ненастоящая, словно играешь в наушниках, и персонаж остановился среди локации в ожидании врага, в предчувствии дурного.
Олег не заметил, как руки сами потянулись к коробке. Зато отец – заметил. Шлёпнул его по запястью, дёрнул коробку на себя и прижал к груди.
– Не лапай! Ты не представляешь, какие это деньги!
– Очень даже представляю, – с расстановкой ответил Олег. – Очень даже! Сколько? Сколько у тебя осталось?
Бывало всякое; бывало, отец поднимал на него руку; но таким тоном Олег не разговаривал с ним никогда. Вот только сейчас было плевать. Сейчас он готов был говорить грубей, грязней, хуже – как угодно! – если бы это могло помочь.
– Ничего у меня не осталось! – рявкнул отец. – Ещё и в долг пришлось взять. Ты такую цену никогда не поймёшь!
– Это уж точно, – с отвращением глядя на коробку в здоровых волосатых руках, пробормотал Олег. Слова в голове отдавались тупым, дробным грохотом. Ничего не осталось. Ещё и в долги влез.
И тут дошло.
Он хотел крикнуть, но голос надломился, вышел только растерянный, панический возглас:
– А мама?
– Маме уже не поможешь, – буркнул отец и отвернулся, баюкая коробку. – Даже если бы мы выкупили «Неопассол»,[1] врачи же сказали – тридцать процентов.
– Но ведь теперь даже этих тридцати процентов не будет, – сглотнув, выдавил Олег. – Ты что, не понимаешь? Совсем не врубаешься? Она же умрёт!
– Она всё равно умрёт, – произнёс отец как-то безразлично, но на лбу, под редкой налипшей чёлкой, вспухла жилка. – А кукла… Олег, такой шанс бывает раз в жизни. Ты же видишь, как я искал их. Ты сам знаешь, ты видишь, что я всю жизнь на это положил! И тут такая оказия… Её можно было купить. И деньги были. Это знак, Олежек. Я должен был её купить! Мама простит меня.
– Мама? Простит?
От ощущения нереальности потряхивало; от растерянности, от злобы на отца слова соскакивали с языка прежде, чем успевали оформиться в предложения. Выходили нечленораздельные, звериные звуки; но молчать было нестерпимо. Олег дёрнулся вперёд и бросился на отца с кулаками:
– Некому будет прощать! Ты понимаешь? Некому! Она умрёт, потому что ты все деньги просадил на свою дурацкую куклу. На тупую неживую куклу! Иди сейчас же! Продай её! Иди и продавай, придурок!
Он чувствовал, как входит в раж, как по крови разлетается ярость. Гнев ударил в голову. Олег замахнулся, целя отцу в лицо… Тот даже не пытался заслониться, только загородил собой коробку, зажмурился и шептал, шептал… Олег не хотел разбирать этот шёпот; чувствовал только, как горит ладонь, как гремит в ушах кровь.
– Мама простит, – бормотал отец. – И ты когда-нибудь простишь, Олежек, поймёшь меня…
– Иди и продай куклу! – пытаясь отобрать у отца коробку, орал Олег. – Мама! Да как ты не врубаешься… Отдай мне, я сам продам. Изверг! Урод!
Отец ёжился, но коробку не отдавал. Олег скребанул по ней ногтями – серый шёлк пошёл затяжками, это было похоже на расходящиеся дуги сигнала сети. В голову некстати пришло, что, когда мама умрёт, её телефон, наверное, тоже будет показывать такие дуги – пустые, без связи.
В горле набух кислый ком. Щёки защипало. Олег опустился на корточки перед отцом и, смахивая слёзы, прошептал:
– Отдай, пожалуйста… Ведь есть шанс её спасти, папа…
– Мы столько шансов перепробовали, – тяжело поворачиваясь на стуле, прохрипел отец. – Всё, Олежек. Надо уметь признать поражение.
– Но «Неопассол», – проговорил Олег, преодолевая пригибающую к полу, к коленям отца безысходность. – Он может помочь. Мог бы, если бы ты…
– Хватит! – Отец рубанул ладонью по столу, соскрёб крошки, сжал кулак. – Тебе не понять!
– Да уж, – выплюнул Олег. – Мне не понять, как можно потратить на куклу деньги, на которые ты мог спасти жену!
Отец встал. Не глядя на Олега, неловко, левой рукой придерживая коробку, натянул куртку. Обулся. Коленом толкнул дверь и вышел в подъезд.
Спустя минуту донёсся грохот лифта.
Олег остался в пустой квартире; в ушах ещё долго стоял скрип лифтовой кабины.
Он сжал переносицу, собрал в складки кожу на лбу. Забормотал, пытаясь хоть как-то собрать мысли:
– Что я могу… Что я могу… Ничего… Ничего не могу!
Хотел проверить баланс карты – без пароля в отцовском телефоне сделать это не вышло. Вскочил, чтобы бежать в банк, оспаривать покупку, отменять платёж… Вскочил и вспомнил, что неделю назад отец перевёл все деньги в наличку – в России достать «Неопассол» можно только из-под полы, положив кому следует прямо в карман.
Хотел рвануть на аукцион – он помнил адрес, столько раз сам притаскивал оттуда отца, полупьяного, жалкого, – но глянул на часы и понял, что на сегодня торги закрыты, искать продавца куклы бессмысленно.
Перед глазами встала серая шёлковая коробка. Олег со всей силы ударил кулаком по стене; рука онемела до локтя, из горла вырвался хриплый рык, перешедший в стон, затем – в скулёж. Он упал на колени, согнулся, обхватил голову и, монотонно раскачиваясь, забормотал:
– Мама. Мама… Мама…
* * *
Отец, непривычно трезвый, гладко выбритый, как-то резко ссохшийся, перебирал книги. Связанное с театром бросал на диван, остальное возвращал на полки. Олег старался не смотреть на этого незнакомого седого мужчину – сидел на подлокотнике кресла и, не останавливаясь, листал ленту.
Закончив с книгами, отец принялся за бельё. Вынимал с полок новёхонькие рубашки, которых никогда не носил, доставал из ящиков ремни, майки. Олег глядел в экран, не различая ни слов, ни картинок. Бормотало радио.
– Приёмник, пожалуй, тоже заберу. – Отец смущённо обернулся. – Ты-то в телефоне слушаешь. А я без радио соскучусь. Телевизор покупать не хочу.
Олег промолчал. Отец, выждав, спросил:
– Так что? Возьму? Приёмник-то?
– Бери, – равнодушно отозвался Олег, откладывая телефон.
– Ладно. – Отец ухватил провод, потянул из розетки, вздохнул, махнул рукой. – Ладно. Пускай пока болтает…
И продолжил раскладывать по полу стопки белья, хмыкая и покряхтывая.
Олег закрыл глаза, пробуя представить, что мама – дома. Например, на кухне, печёт оладьи. Или на балконе поливает цветы. Или просто сидит, читает, смотрит новости. Да на здоровье, пусть хоть «Модный приговор» включает – он слова не скажет, лишь бы смотрела…
Глаза жгло, будто в лицо бросили пригоршню песка. Олег отёр саднящие веки, встал с дивана. Отец вздрогнул, выронил коробку с запонками – всё мамины подарки. Мама всегда хотела, чтобы он носил красивые рубашки, часы, запонки. Выгадывала, откладывала с премий, покупала ему гарнитуры, зажимы, кожаные ремни. Хотела ходить с ним в театры, в музеи. Хотела, чтоб он выглядел прилично. А он только и говорил, что о куклах, и единственный театр, в который он не бежал – летел, был кукольный.
